С этими словами он схватил одну из удочек, лежавших возле палатки, и опрометью кинулся к берегу. Мы поспешили за ним. Он опустил тормоз в катушке и, размахнувшись, забросил блесну с грузилом на самую середину озера.

— Раз, два, три, четыре, пять, — нетерпеливо бормотал он, отсчитывая секунды носком сапога и подводя блесну к берегу.

На семьдесят пятой секунде бамбуковое удилище в его руках изогнулось дугой, и вскоре огромная кумжа, заполярная форель, забилась на берегу, подцепленная на крючок.

— Я говорил вам, что это безумная рыба! Вы видите, что я не вру! — крикнул заведующий универмагом и, ухватив обеими руками свою добычу за жабры, размахнулся, чтобы швырнуть ее обратно в озеро.

— Постой! — сказал его товарищ. Унылые глазки вдруг оживились и заблестели под стеклышками пенсне. — Зачем бросать? Может быть, наши гости проголодались с дороги?

Заметно повеселев, он рысцой побежал к палатке за своей удочкой, но заведующий универмагом швырнул кумжу в воду, мрачно махнул рукой и сказал:

— Там, у кустов, лежат пять штук, по три килограмма каждая. Я взял их, пока ты спал час назад.

Молча они повернулись к озеру спиной, а мы, давясь со смеху, двинулись за ними. Уха и отварная форель были действительно замечательными. За едой я не утерпел и сказал:

— Я сам матрос тралового флота. У нас бывают подъемы по десяти-пятнадцати тонн одной только трески. Вот бы где вам попробовать ловить рыбку!

— Это неуместная шутка, молодой человек, — в один голос сказали оба рыболова.

В тот же вечер мы проводили неудачливых рыболовов, которые раз навсегда решили распрощаться с тундрой. Мы откупили у них за ненадобностью складной стул, резиновые подушки и палатку, всё походное оборудование, которое эти бедняки так заботливо запасли накануне своего путешествия. У них была переносная лодка из прорезиненной ткани. Чудак-рыбак в пиджачке и в галстуке сел на руль, а другой чудак-рыбак на весла, и они, погрузив в лодку свои кастрюльки, термосы, удочки и рыболовные приспособления, быстро пересекли озеро и направились вниз по реке прямым путем из тундры к Биржевому мосту и даже ни разу не оглянулись на берег, — так он им осточертел.

Посмеялись же мы, когда они уехали! Даже Иван Сергеич вынул свою сосульку изо рта и, наверно, минут десять хрипел, плевался и кашлял.

Затем мы стали укладываться спать.

Было около двенадцати часов ночи. Легкий туман или облака протянулись над мхами, и низко опустившееся солнце было красным и удлиненным, как яйцо. Оно светило и не грело. Ветерок становился прохладным. Теперь он приносил с собой только едкий запах стоячей воды — запах дальних болот. Перед тем как зайти в палатку, я ещё постоял у входа. Мхи посинели и потемнели. Тень от противоположного берега лежала теперь на всю ширину озера, и вода в нём была совсем черная. Рыба не плескалась, всё точно замерло под этим чужим, длинным, холодным солнцем. Только какой-то одинокий шмель кружился ещё вокруг желтых цветов возле нашей стоянки. Вскоре его слабенькое жужжание затихло.

Иван Сергеич наотрез отказался ночевать в палатке, он предпочитал мох и открытое небо. Он улегся на мху и завернулся с головой в кусок старого одеяла. Некоторое время изо всех дыр этой рваной тряпки ещё валил трубочный дым, и, когда он рассеялся в воздухе, сразу же стал слышен тоненький храп. Иван Сергеич уснул. Мы вошли с Лизой в палатку.

Она приготовила себе постель по одну сторону от входа, мне по другую. У неё было вместо одеяла осеннее пальтецо до колен, у меня бушлат, и я подумал, что ночью будет прохладно. Мы легли, плотно задернув полотнище у входа, чтобы не налетела мошкара.

— Спокойной ночи, — сказала Лиза.

— Спокойной ночи.

Стены палатки слабо просвечивали на солнце. Не темнота, а густые красные сумерки были внутри. Я не люблю такого света. При таком свете трудно уснуть. Я видел Лизу. Она лежала ко мне спиной, поджав ноги чуть ли не к подбородку. Пальто её было слишком коротко, чтобы она могла им накрыться во весь рост.

— Вам неудобно?

— Нет, хорошо. Только всё никак не могу завернуться с головой и с ногами.

— Дайте я укрою, — сказал я, вставая.

Я укрыл её ноги и подвернул пальто под травяную подстилку. У неё на колене порвался чулок, — если ночью колено откроется, мошкара закусает. Я вернулся на свое место и лег.

Эти красные сумерки были невыносимы. С полночи солнце поползет вверх, в палатке станет ещё светлей. Я повернулся лицом к брезентовой стенке. Хорошо, что мошкары налетело немного: если бы налетела мошкара, нечего бы и думать о том, чтобы уснуть. Я лежал и прислушивался, как они гудят там за полотнищем — комары и целые полчища этой ядовитой мошки. Воздух вокруг палатки точно звенел тихонько-тихонько, — мне показалось сначала, что это у меня в ушах так звенит.

Лиза тоже не спала. Я всё слышал. Два раза она повернулась с боку на бок, её колено с порванным чулком, наверное, опять открылось.

Потом я лежал на спине и слушал какие-то странные звуки, точно далеко в тундре шел обоз и пронзительно вразнобой поскрипывали колеса. Они скрипели всё ближе и ближе, потом скрип удалялся, затихал совсем, и на смену ему приходил новый. Один раз он был особенно резок и сопровождался каким-то гулким свистом, — казалось, страшной силы ветер шел стороной, минуя нашу палатку.

Я услышал шопот:

— Как близко! Они над нами летят.

— Это гуси летят?

— Да, дикие гуси…

Свист и поскрипывание перешли в оглушительный гогот: стая опустилась где-то совсем рядом, — должно быть, на озере. Сразу стало очень тихо.

— Сна ни в одном глазу, — сказала Лиза. Она приподнялась и головой прислонилась к брезенту. — Вы обещали мне рассказать о том, что с вами было. Можете сейчас рассказать?

— Это длинная история, — сказал я. — Ночь может пройти, Лиза.

— Ну и пусть.

Я сел и стал рассказывать, — всё, всё, как было. О моем разгуле в мороз и вьюгу, о пьяном старом бандите, который пил одеколон и закусывал сырой рыбой, о том, как я удирал от милиции и как три дня спустя меня било море, о птичьем базаре и о глазах, светившихся в расселине, о моих оправдавшихся подозрениях, о Шкебине, который приставил мне к горлу шкерочный нож, о первом шквале в страшное утро двадцать четвертого апреля, о голосе в наушниках радиотелефона, который просил нас о помощи, а мы ничем не могли помочь и всё-таки пошли на помощь, об ударе о риф и о бесконечных часах в кубрике, когда судно уже ушло под воду кормой, о том, как я в последний раз увидел с палубы черные острова Старовер и Ведьма и как в следующий момент меня обожгла ледяная вода и оглушило падение. Я рассказал, наконец, о том, как несколько недель назад на берегу были подобраны обломки шлюпки с нашего судна и кости двух моряков, обглоданные песцами. Да, уж не такого конца желал бы я этим людям.

В рассказе всё оказалось короче, чём я думал. Лиза не перебивала меня ни разу, она только спросила, почему, когда меня уже перенесли с бота на берег, я был весь в крови и с рассеченным лбом и как узнали, что скелеты в песке — это именно те два механика, а не кто-нибудь другой.

— А часики-то, часики-то? — сказал я. — Кроме того, была найдена шлюпка…

Она кивнула головой и после этого долго смотрела в угол, подперев подбородок переплетенными пальцами, по привычке, знакомой мне ещё с поезда. Она точно обдумывала всё, что я ей сказал. Потом легла и по самые уши натянула свое пальто.

— В лагере, — сказала она с чуть слышным смешком, — вас ждет не очень интересная работа. Будете помогать мне ходить за водой и таскать хворост. Я там больше вожусь со стряпней, чем со зверями и птицами. Так уж получилось. Я единственная женщина в экспедиции и, по совести говоря, круглый неуч.

Она еще выше натянула свое пальто и замолчала, а я сидел в совершенном недоумении. Почему она ни с того ни с сего заговорила о том, чем ей приходится заниматься в экспедиции? Мы же разговаривали совсем о другом? Ну да, о другом! Надо же быть круглым болваном, чтобы не понять, почему это было сказано, да ещё с такой бойкой усмешкой. Она не отрываясь, слова не проронив, слушала рассказ о моих похождениях на море, она меня считала настоящим человеком, который делал настоящее, трудное, взрослое дело, а она сама как была недоучкой-девчонкой, так, видите ли, и осталась недоучкой-девчонкой! Смех меня разбирал. С одной стороны, мне, безусловно, было приятно, что я так высоко стою в её глазах, с другой — сама-то она мне стала как-то понятнее. Я всегда немного смущался её и робел, и вот уж, действительно, подумал я, нашел перед кем робеть! Девчонка, милая, умная, своенравная, самолюбивая девчонка! Но главное, что девчонка, по сравнению с которой я, в самом деле, взрослый человек.