— Было очень ветрено. У нас перевернулась лодка, когда мы шли озером. Там, возле нашего лагеря, огромное озеро, — рассказывала она. — Два мешка муки, крупа, консервы, спички, половина запасов — всё на дно. — Она рассмеялась. Я, конечно, тоже рассмеялся. — Вот и пришлось опять тащиться в лавочку за полторы сотни километров.

Я никогда не думал, что здесь, в тундре, можно так загореть. Она была совсем коричневая. На лбу у самых корешков волос ещё шелушилась обожженная солнцем кожа. Лицо её в первую минуту казалось незнакомым, к нему нужно было привыкать снова. Узнать сначала морщинки в уголках губ, потом ноздри, прыгающие от смеха, глаза…

Она уже успела мне всё рассказать: где их лагерь, кто там живет, зачем она опять приехала в становище, — а я только теперь догадался взять её за обе руки, пробормотал что-то невразумительное, пожал и сразу же бросил.

— Не думал встретить вас, — сказал я. — Вот уже чего не думал, так не думал.

— А я думала. Я очень хотела вас увидеть. — Она перестала смотреть на меня. — Когда я уезжала, вы ведь были очень плохи. Но я не имела права задерживаться. Ну, а писать? — Она пожала плечами. — Там, где мы, нет почты.

Мы сидели рядом на камне. Прилив гнал воду к самым нашим ногам, водоросли, сухой тростник, принесенный с реки, уже плескались совсем близко.

— Вы тонули? — сказала она, глядя в сторону.

Я кивнул головой.

— Да. Но вам, вероятно, рассказывали об этом.

— Я сама видела, как вас принесли на носилках. Вам было очень нехорошо, когда я уезжала отсюда в мае.

Она точно совестилась того, что ей пришлось уехать, когда я лежал без сознания. Она то и дело заговаривала об этом. Чудачка, честное слово! Точно я мог на неё сердиться. Я подумал о другом, о том, как будет нехорошо, если она меня спросит, что я намереваюсь делать дальше, когда опять пойду в море. Придется что-нибудь соврать: рассказывать всё, как есть, мне не хотелось. Но я ещё ничего не успел придумать, как она спросила:

— А теперь вы куда?

— В Ленинград, — сказал я. — К сожалению, приходится в Ленинград. Я так ослабел после всей этой передряги, что сейчас не могу в плавание. Временно, разумеется…

— Да, пожалуй, вам следует отдохнуть. — Она как-то странно сказала это. О чём она думала? Я взглянул ей прямо в лицо, но ничего не понял.

— Когда же вы едете?

— Через пять дней, как придет пароход. А вы?

— Я? — Она опять рассмеялась. — Я же вам говорю: накуплю всякой всячины — и обратно в тундру.

Я подсчитал, что экспедиции заканчивают свою работу осенью. Нынче середина июня. Так. Стало быть, опять на три месяца. Если не считать моей болезни, я не видел её почти три месяца, — последний раз в Мурманске, в коридоре гостиницы…

— Я всё-таки очень рада видеть вас живым и здоровым, — сказала она вдруг и даже тронула меня за руку. — Честное слово, ужасно рада.

— Я ещё должен извиниться перед вами, Лиза, — сказал я. — Последний раз в Мурманске…

Она мне не дала договорить.

— Бросьте вы, мало ли чего не бывает. Кстати, должна вам сказать, — она искоса окинула меня глазами, — вы сильно изменились за это время. Худенький, конечно, после болезни, а между тем крепкий. Взрослее стали, что ли?

Взрослее я, конечно, не стал, потому что смутился и смолчал, как дурак. Однако характер у нее был далеко не простенький. Я это ещё раньше заметил. В школе она, наверное, была одной из тех беспокойных девчонок, которые на язык не хуже любого парня, сами всех задевают и дразнятся.

— Вы даже похорошели, честное слово, — сказала она.

— Да бросьте вы.

Что я мог ей ответить? Я же видел, как у неё ноздри вздрагивают от скрытого смеха. Конечно, это она сказала нарочно, чтобы только подразнить меня.

— Ну, не хотите — не надо. — Она поднялась и смахнула с юбки песок. — Надо идти.

— Куда?

— Как — куда? Старики ждут — уху есть. Я ж на свое место вернулась, в уголок за шкафом, а там, оказывается, вы.

Дорогой мы шли молча, я — на полшага позади неё. Вдруг она остановилась и пошла рядом.

— Я всё-таки хочу, чтобы вы подробно рассказали мне обо всем, что с вами произошло. Может быть, вам тяжело об этом вспоминать? Нет? Завтра тогда расскажете?

— Хорошо. Только я ведь многого сам не помню.

Она шла рядом со мной и смотрела на меня. Лицо у нее было серьезное-пресерьезное.

— Но вы всё-таки молодец, — сказала она.

Мы пришли к Кононову и сели ужинать. По случаю её приезда уху ели под водку, то есть водку пили мы со стариком, и я выпил целых три стопочки. Больше не мог, с непривычки в глазах всё колесом пошло. За ужином Лиза ко мне почти не обращалась, а я был и рад, что она со мной не заговаривает. Я сидел и смотрел на неё — вот и всё. Она без умолку расспрашивала Кононова о его рыбацких делах, потом опять рассказывала, как они утопили два мешка муки и, чорт его знает, какие-то галеты, что ли. До сих пор не знаю, что именно они там утопили, хотя всё время слушал её и смотрел во все глаза.

— Да ты, матросик, в тарелку смотри, — вдруг выпалил Кононов. — Ты не глазами — зубами работай!

Спать мы улеглись так: хозяева на своем месте, Лиза тоже на своем месте за шкафом, а я в кухне на полу вместе с Володькой (Володька — это внук Кононовых). Очень скоро все уснули, только я ещё не спал. Вдруг дверь в кухню приоткрылась. Окно было плотно занавешено, в сумерках я увидел Лизу, её лицо и руку, державшуюся за дверь. Я приподнялся с пола.

— Вы не спите?

— Нет.

— Я вот о чем подумала, — сказала она. — Стоит ли вам уезжать в Ленинград? Может быть, вы пойдете со мной в тундру?

Я спал не раздеваясь и сразу же вскочил и подошел к двери.

— Тихо вы, людей разбудите, — сказала она. — Завтра у нас будет время договориться обо всем.

— Завернитесь в одеяло и выйдите сюда, — сказал я шопотом. — Я, конечно, пойду с вами хоть в тундру, хоть к чорту на рога. Но что я буду делать в тундре? Что я смыслю в вашем деле?

— Завтра договоримся обо всём.

Она юркнула за дверь. «Уснешь тут, жди», — подумал я, подошел к окну, откинул занавеску и высунул голову наружу. Было светло как днем, однако в домах спали. Я долго смотрел на дома с занавешенными окнами, на прохладное ночное солнце, лежавшее на гребне береговых гор, и твердил: завтра, завтра. Потом лег, засунул в зубы папиросу, передумал, закинул руки под голову и сразу же уснул. Меня разбудили брызги холодной воды. Проснувшись, я увидел Лизу, она стояла возле меня и вытирала лицо полотенцем.

— Я не возьму вас с собой, вы слишком много спите, — смеялась она.

Лавка при сельдяной фактории открывалась в девять часов, мы вышли из дому без десяти девять: Лиза торопилась. Я катил перед собой ручную тележку, чтобы отвезти её покупки на брюгу, где стояла лодка.

— Ну, — сказал я. — Говорите, что же я буду делать в тундре? Я же, как-никак, матрос.

Она пожала плечами.

— О чем вы беспокоитесь? Уж поверьте, что от вас никто не будет требовать геологических знаний. Вы умеете грести, у вас крепкие руки — вот это всё, что от вас требуется.

— Только-то? — сказал я. — Ну, тогда дело выйдет!

К двенадцати часам мы погрузили в лодку всё, что она накупила: муку, крупы, овощные консервы, табак и спички и еще три бидона горючего. При лагере у них, оказывается, имелись моторные лодки, то есть две обыкновенные шлюпки с подвесными шестисильными моторами.

— Погодите-ка, — сказал я. — Это мне тоже подходит. Я тут от безделья немного подучил мотор. На плохой конец, могу быть мотористом.

Моторист им не требовался. У них было двое, два парня, которых она наняла здесь месяц с лишним назад. Я удивился:

— Почему же вы не пришли на моторке?

Моторка сократила бы ей путь по крайней мере в три раза, а у неё была тяжеленная четырехнабойная лодка, лохань-лоханью. Ходила она под веслами, и лодочник был местный колхозник, молчаливый саам с трубочкой, которую он, по-моему, не вынимал изо рта даже когда обедал.