—  — А после лекции, мудаки, во время обеденного перерыва будет фильм.

—  — Какой фильм, господин Педагог?

—  — «Яйца над пропастью»! Ха-ха-ха! Га-га-га!

Четверо урок их камеры были настолько различны, что никаких общих черт, отличавших их от остальных заключенных, Франц выделить не мог. Физическая сила, например, принципиальной роли не играла (Дрон и Чирий не производили впечатления физически-сильных людей); интеллект имел еще меньшее значение (все урки, кроме Дрона, были законченными дегенератами). Хитрость Дрона и Чирия не согласовывалась с детским простодушием Чмона; тот же Чмон, да и Чирий тоже, не обладали большой силой характера. Единственным общим качеством была безжалостность — однако Огузок, например, не принадлежа к уркам, ничуть им в этом не уступал.

Так что, какие качества отличали урку от мужика, Франц не понимал.

—  — И опять я вам повторю: бдительность, бдительность и еще раз бдительность! А почему, спрашивается? Да потому, что, хоть охрана наша доблестная и не дремлет, а служба безопасности свое дело ох как знает, но все равно-то враг зубовный поднимает голову змеиную! И оказаться он может в любой момент среди вас, заключенные, а потому и бдеть вы должны недреманно … Ну, что тебе опять, 11-ый?

—  — Можно выйти, господин Уполномоченный?

—  — Нет, нельзя, 11-ый, нельзя тебе выходить, пока я инструктаж не закончу. Потерпи чуток. Та-ак, о чем бишь я? А-а, бдительность … Так вот, все мы должны …

Когда новичок с Первого Яруса оказывался в камере, он автоматически попадал в касту мужиков, однако для того, чтобы остаться в мужиках, нужно было приложить немалые усилия. В качестве первого испытания обычно использовался ритуал «стаскивания сапог»: один из урок, развалясь на своей постели, подзывал новичка, совал ему под нос свои ноги и приказывал стащить сапоги. Если тот отказывался, его избивали, но зато потом оставляли в относительном покое, — и он становился полноправным мужиком. Однако в большинстве случаев новичок, убоявшись угроз, подчинялся, что служило сигналом к дальнейшим унижениям: его заставляли стелить уркам постель, петь песни, плясать чечетку, чесать пятки на сон грядущий, стирать грязное белье и так далее. В конце концов, новичка попросту насиловали (гомосексуализм в камерах процветал), и он безвозвратно переходил в низшую касту — пидоров. Последним приходилось хуже всего: помимо урок, они подчинялись еще и некоторым мужикам — Бугаю, помощнику бригадира Огузку или, например, старосте (заключенному с красноречивым прозвищем «Вонючка»). Жизнь пидоров была полна унижений — в столовой они сидели за отдельным столом, ибо считались нечистыми, в душе мылись последними, заключенные из высших каст часто отбирали у них еду. А главное, в отличие от мужиков, они в принципе не могли улучшить своего статуса, и попадали в пидоры навечно.

На всех этапах, кроме последнего, процесс «опускания» был обратим, однако сопряжен все с большими и большими побоями. Практически же получалось так, что заключенные-мужики, останавливаясь на какой-либо стадии, оставались в этом статусе навсегда: Оборвыш, например, оказывал уркам любые «несексуальные» услуги, включая стирку носков; Припадочный только бегал по поручениям; Китаец, кроме поручений, регулярно убирал за урок их постели; а вот здоровенный заключенный по прозвищу Бугай не делал ничего.

Франц, в конечном счете, тоже заслужил себе право на независимость, однако далось ему это дорогой ценой — ибо он «провалил» ритуал стаскивания сапог. Не поняв тогда почти ничего из обращенной к нему Моджахедом фразы, Франц лишь уловил, что его просят помочь, — что и сделал, подумав еще, что этот заключенный с нездоровым цветом лица, похоже, болен. В оба последующих дня Франц так и так получал свою порцию как «невыполненец», а вот вечером третьего дня, к нему подошел Чирий и, ткнув в лицо пару грязных носков, приказал постирать. Франц, однако, уже насмотрелся местных обычаев — и молча оттолкнул уркину руку. «Ах ты падла, — весело вскричал Чирий, — я ж тебя сейчас …» — и влепил Францу пощечину. Стараясь оставаться спокойным, тот медленно встал — наконец-то враг стоял прямо перед ним, а главное, остальные урки на помощь не поспевали! И тогда Франц ударил подонка в лицо — в глазах Чирия пролетела гамма чувств от удивления к испугу, он попятился назад. Франц ударил его еще раз — тот упал, грохнувшись затылком о табурет, скорчился на полу и замер. Из под головы его начала растекаться темная жидкость — кровь! Стоя над уркой, Франц не понимал, что надо делать: «Господи, неужто я его убил?» — подумал он. Он наклонился над Чирием, чтобы проверить биение сердца, как вдруг его самого ударили сзади по затылку (видимо, другой табуреткой), и он рухнул без памяти поверх лежавшего на полу урки.

Очнулся он, как водится, лежа у себя на кровати, и первым делом свесился вниз, чтобы посмотреть на Чирия (чья койка располагалась неподалеку). Тот, слава Богу, был жив — и ответил ему злобным взглядом. Хотя нет, помимо злобы, в этом взгляде просвечивал еще и страх, и Франц понял, что одержал здесь свою первую победу.

За отказ выполнять приказания урки избивали его еще два раза, и в обоих случаях Франц успевал ударить кого-нибудь из них первым: один раз Моджахеда (который сладостно покатился по полу), другой раз — Чмона (который покачнулся, а потом дал такой сдачи, что у Франца подкосились ноги). После этого его оставили в покое, и Франц стал полноправным мужиком.

—  — Камера 21/17/2! На вечернюю прогулку шаго-о-ом мар-р-рш! Раз … араз … араз-два-три-и-и … Раз … араз … араз-два-три-и-и …

—  — Ты вот мне скажи, Патлатый, за каким таким хреном они нас по ентим коридорам вокрух камеры гоняють? Какая ж это, на хер, прогулка?

—  — Отстань, Оборвыш, надоело … Десять лет здесь торчишь, а все удивляешься …

—  — Эй! … Разговорчики в строю, сволочи! … Раз … араз … араз-два-три-и-и …

На Втором Ярусе Франц получил, наконец, определенный ответ на вопрос о возможности «второй смерти» (смерти в загробном мире) — он ее попросту увидел. Как-то раз, в химическом цеху он стал свидетелем несчастного случая: один из заключенных 22-го Потока, работавшего по-соседству, поскользнулся на ступеньках ректификационной колонны и упал вниз с высоты пятнадцати метров. Франц подбежал к нему одним из первых, однако сделать ничего не смог: череп несчастного был расколот, и после короткой агонии тот умер.

Впрочем, возможность второй смерти и так казалась очевидной — стоило лишь посмотреть на окружавший Франца мир унижения и страданий. Что могло заставить заключенных повиноваться своим мучителям, как не страх смерти? Страх боли, сопряженной со смертью, был конечно важен, но не принципиален: самоубийство могло б избавить от мучений быстрым и безболезненным образом. Однако мысль об отнятии собственной жизни казалась Францу неприемлемой — да и остальным заключенным, видимо, тоже. Что это было — оставшийся от прошлой жизни, ненужный здесь инстинкт самосохранения? Или же замысел того, кто все это придумал? Так или иначе, но загадка человеческой смерти оказалась не разрешена, а отодвинута, — причем всего лишь на один шаг.

—  — Так что же является главным орудием Педагогической Науки в исправлении заключенного?

—  — Молчаливое обдумывание ошибок, господин Педагог.

—  — Пра-авильно, 17-ый, пра-а-авильно … А зачем же заключенные тогда работают?

—  — Чтобы ошибки обдумывались … э … лучше? … нет, подождите … э … крепче? … нет, не то … сейчас … секундочку … ЭФФЕКТИВНЕЕ!

—  — Молодец! Отлично!

А вот одиночество Франц переносил неожиданно легко. Трудно было лишь в первые дни, когда урки избивали его каждый день и никто не помогал ему — ни словом, ни делом. То, что он будет здесь один, стало очевидно, как только он пригляделся к окружающим; однако обдумав ситуацию, Франц решил, что это не составит серьезной проблемы. Одиночество страшно нарушением естественного «проветривания» мозга, ибо выкинуть из головы додуманную до конца мысль можно лишь, высказав ее. И вовсе не обязательно, чтобы собеседник согласился с тобой, достаточно того, чтобы он понял. Невысказанные же мысли роятся в мозгу, и, не находя выхода, человек «зацикливается» — что может явиться началом душевного расстройства.