Стас не знал, да, и не мог знать, что Свердлов, который, в силу новых обстоятельств, занял нишу, «освобождённую» покойным Троцким, имел на этот счёт свои соображения. Ещё с середины мая члены Военной Организации настаивали на том, чтобы провести массовую демонстрацию с участием рабочих и солдат, чтобы показать всем и вся «размах революционных сил». Строго говоря, это было против правил — Большевистский Центральный Комитет, возглавляемый Сталиным, совершенно не собирался выпускать из своих рук инициативу.

Стремясь предотвратить преждевременные выступления, Сосо пропустил эти призывы между ушей, пояснив «горячим головам», что такие мероприятия проводятся согласованно, чтобы революционный пар, как говорится, не ушёл в свисток. Кроме того, Временное правительство ещё достаточно прочно стояло на ногах, и затевать с ним игры в конфронтацию было рановато. Но у Свердлова, как позднее выяснилось, были на этот счёт свои соображения.

Как-то, незадолго до отъезда Наташи со Столыпиным, они засиделись у Сосо в кабинете за бутылью хванчкары, которую ему прислали с родины. Инга тоже присела с ними, однако, только чуть пригубила вино и молча слушала, тихонько беря с блюда по одной изюминке.

— Как у тебя с «коминтерновцами»? — между делом, поинтересовался Стас.

— Всю печень они мне уже растерзали, — признался Сосо. — Им одно подавай — мировой пожар, а здесь хоть трава не расти. Эх, знал бы ты, как мне Ильича не хватает! Светлая у него голова была. А я — так, ученик, подмастерье, семинарист недоучившийся.

— Слушай, — удивился Сизов. — Чего это ты жаловаться начал? Сроду от тебя таких речей не слышал.

— Не знаю, — признался Сталин. — Устал, наверное, просто. Надо ещё вина выпить.

Он поднялся и, взяв бутыль, наполнил стаканы.

— Среди нас умная, красивая девушка, — не присаживаясь, Сосо поднял стакан. — В присутствии такой красоты каждый мужчина чувствует себя мужчиной вдвойне. Все самые значительные подвиги герои совершали ради прекрасных женщин. Женщины заставляют нас двигать прогресс, они просто делают нас лучше. За прекрасную Ингу, которая почтила сегодня наш скромный стол!

Стас тоже поднялся и они торжественно выпили стаканы до дна.

— Эх! — тряхнул головой Сталин. — Как можно не радоваться жизни, которая дала всё — вино на столе, рядом верный друг и красивая девушка.

— Ладно, — милостиво улыбнулась Инга, чуть пригубив из стакана. — Спасибо, благородные рыцари. Но я пойду в приёмную, у меня ещё есть работа. А вы пейте вино и ведите свои мужские разговоры.

И, поднявшись, величественно вышла за дверь.

— Кстати, о мужских разговорах, — улыбнулся Стас. — Ты ещё до этой красавицы не добрался, горец?

— А что? — хитро прищурился Сосо. — Ревнуешь, что ли? Не надо было тогда в секретари отдавать.

— Да ну, — засмеялся опер. — Чего мне ревновать? Просто, интересно, на самом деле она такая ледышка, или передо мной комедию ломала?

— Знаешь, похоже, что на самом деле.

— Значит, точно. Если уж такой кобель, как ты, ничего не добился, ситуация безнадёжная.

— Чего это я кобель? — искренне удивился Сталин.

Вынув изо рта погасшую трубку, он выбил её в пепельницу и стал набивать табаком.

— Наливай, чего сидишь? И почему это я кобель?

— А кто же ещё? — хмыкнул опер. — В деревне этой, где отбывал, с малолеткой жил?

— С какой малолеткой? — возмутился Сосо. — Здоровая девка, взрослая!

— Какая же взрослая, когда ей четырнадцать всего?

— Слушай, я что, паспорт у неё требовать должен? Я же вижу, что она уже взрослая. И сама не против, и родители. Кто, там, в деревне эти годы считает? А у нас, на Кавказе, знаешь, как определяют — можно девушку замуж брать или нет?

— Знаю, — Стас отхлебнул вина. — Папахой кидаете.

— Вот! А Лидку не то, что папахой, оглоблей уже не сшибёшь! А ты — малолетка!

«А, ведь верно, — подумал опер. — Ведь про эту девку судили-рядили с позиций конца двадцатого века. А здесь их замуж не по паспорту отдавали, а как в тело войдёт».

Звук шагов со стороны коридора прервал его мысли. Стас насторожился и вопросительно поглядел на Сталина.

— Камо, наверное, — ответил тот на невысказанный вопрос. — Он говорил, что заглянет, если время выберет.

В подтверждение его слов тот, чьё имя было упомянуто, возник на пороге собственной персоной.

— Привет, друзья! — блеснул улыбкой Камо, здороваясь с обоими за руку. — Как дела, Станислав? Больше не беспокоили тебя?

— Нет, — мотнул головой Стас. — Да, я своих в Эстонию отправлю, тогда мне попроще будет.

Глотнув вина из протянутого Сталиным стакана, Камо утвердительно кивнул.

— Верно говоришь. За себя всегда проще отвечать. Вот, я всё время один, потому и не боюсь ничего. А Коба семью завёл, теперь будет на жопе скакать туда-сюда. Нет, нельзя революционеру жену и детей заводить.

Судя по тому, как Сосо, крякнув, досадливо покрутил головой, видно было, что этот спор у них шёл давно, и уже превратился в дежурную перебранку.

— Ладно, хватит об этом, — махнул он рукой. — Ты о чём-то поговорить хотел, Камо?

— Хотел. Слушай, что у вас творится? Я тут недавно совсем, у меня голова кругом. Петербургский Комитет одно говорит, вы — другое, Церетели, тот, вообще, непонятно, чего хочет. Смешай мацун[82] с молоком, а теперь отдели мацун от молока. Что такое, слушай?

Стас вздохнул. Сосо молча взял стакан, отхлебнул из него и, вернув на место, стал молча набивать трубку.

— А что, когда-то по-другому было? — вздохнул Стас. — Сейчас дорвались до пирога, вот и началось, сам не знаешь?

— Нет! — резко ответил Камо. — Вот, это он знает! Я не знаю, я только успевал из одной тюрьмы в другую скакать!

— Слушай, я тоже не в Париже всё это время провёл, — усмехнулся Сосо. — Чего ты крик поднимаешь? Если ты хочешь что-то предложить, говори, мы тебя слушаем. Кстати, ты ещё про анархистов-коммунистов не сказал. А эти, вообще, я тебе скажу, особая статья. Вот уж, с кого, точно, глаз спускать нельзя.

Вот тут Стас с ним был полностью согласен. В университете они это течение, практически, не изучали. Так, упомянули вскользь, проскочили «галопом по Европам», и всё. А в подсознании, благодаря советскому кинематографу, прочно закрепился образ эдакого расхристанного, перевитого патронными лентами, матросика. Простого и незатейливого, как чугунный кнехт. «Грабь награбленное!» и «Анархия — мать порядка!», и все дела.

В реальной жизни всё это, как водится, оказалось на несколько порядков сложнее. Среди «пехоты», как, по привычке, оставшейся с «лихих девяностых», называл он эту лихую братию, конечно, хватало и таких одиозных персонажей, что и знаменитый Попандопуло ещё покурит. Что же касается руководителей этого движения, то среди них немало было людей не просто идейных, но и думающих. Авантюристов среди них, конечно, тоже хватало, но дураками их, точно, не назовёшь.

В своих действиях они, почти во всём, совпадали с большевиками, за исключением одного, крайне важного аспекта — отрицая всякую власть, они совершенно не просчитывали своих позиций на этот счёт, действуя так, как считали нужным. У большевиков такого «карт-бланша» не было именно потому, что все их действия, как раз, и были направлены, на захват власти. И это, при большом внешнем сходстве, сулило неразрешимые противоречия в ближайшем будущем.

А сходство было таким разительным, что многие «рядовые» большевики, особенно из солдат, охотно посещали собрания анархистов и простодушно удивлялись тому, что большевики не поддерживают анархистов, тогда как последние всегда стоят на стороне большевиков. И предсказать, куда повернут эти «заблудшие души», когда табачок станет врозь, было решительно невозможно.

— Слушай, Камо, — вдруг спросил Стас. — А ты куда планируешь свои силы приложить?

— Как, куда? — искренне удивился тот. — Куда партия пошлёт, конечно? А куда меня партия пошлёт?

— В Баку, скорее всего, — поняв, что последний вопрос обращён к нему, вышел из задумчивого состояния Сталин. — А, что?