Ущерб подскакал со стороны ближайшей низины, закончив сегодняшнюю охоту. Другие лошади тревожно задвигались, когда громадный жеребец высоко задрал голову — на губах и щеках блестела кровь.

— Сегодня нужно поискать воду, — сказала Семар Дев, разливая чай.

— Мы ее найдем, — отозвался Карса, встав, чтобы проверить, плотно ли сидит мокасин. Он сунул руку в штаны, чтобы и там что-то поправить.

— Проверяешь, на месте ли? Вот чай. Не глотай разом.

Он принял из рук чашку. — Я знаю, что на месте, — сказал он. — Я напоминал тебе.

— Дыханье Худа, — буркнула она и застыла, ибо Скиталец чему-то вздрогнул.

Он повернулся к ним, но глаза казались затуманенными, устремленными вдаль. — Да, — сказал он. — Он что-то выплюнул.

Семар Дев нахмурилась: — Ты о чем?

Взор воина прояснился, скользнул по ней и сразу ушел в сторону. — Что-то происходит, — ответил он, подходя за чашкой. Поглядел на чай и сделал глоток.

— Всегда что-то происходит, — небрежно сказал Карса. — Вот почему несчастья не кончаются. Ведьма сказала, нам нужна вода — можно пройти вон той долиной, хотя бы временно, ведь она ведет на север.

— Река, ее промывшая, мертва уже тысячи лет, Тоблакай. Но направление нам подходит.

— Долина помнит.

Семар Дев скорчила гримасу. Воин день ото дня становится все более загадочным, словно его покорила неоднозначность местности. Обжитая Равнина на редкость неудачно названа: это обширные просторы… пустоты. Следы животных, но самих животных не видно. Единственные птицы — стервятники, что терпеливыми точками кружат и кружат в небе. Но Ущерб себе добычу находит.

Обжитая Равнина — живая тайна, язык ее темен, он подавляет, как волны жары. Даже Скитальцу неуютно.

Семар допила чай и встала: — Думаю, эта земля проклята давным-давно.

— Проклятия бессмертны, — сказал Карса и одобрительно хмыкнул.

— Может, хватит?

— Что? Я говорю то, что чувствую. Проклятие не умирает. Оно вечно.

Скиталец сказал: — Не думаю, что это проклятие. Мы чувствуем память земли.

— Тогда это мрачная память.

— Да, Семар Дев, — согласился Скиталец. — Здесь жизнь претерпела неудачу. Зверей слишком мало, чтобы плодиться. Бродят изгнанники из городов и сел. Даже караванные следы, кажется, блуждают — нет натоптанных путей, ведь источники воды редки и непостоянны.

— Может, они хотят обмануть бандитов.

— Я не заметил следов стоянок, — настаивал Скиталец. — Полагаю, банд здесь нет.

— Нужно найти воду.

— Как скажешь, — сказал с раздражающей ухмылкой Карса.

— Почему бы не почистить посуду, Тоблакай? Удиви меня своей полезностью. — Она пошла к лошади, захватив седло. Она могла бы вытащить кинжал, отворить кровь, пролить ее на сухую почву, чтобы увидеть… то, что сможет увидеть. Или ей отвернуться и замкнуться в себе? Противоположные намерения вели войну. Любопытство и трепет.

Бросив седло на широкий круп, приладив ремни, она подождала, пока животное успокоится. Никому не нравятся путы. Ни живым, ни, наверное, мертвым. Раньше она могла бы спросить Карсу Орлонга, пусть чтобы всего лишь найти подтверждение догадкам — но он каким-то образом избавился от сонма душ, влачившихся за спиной. В тот день, когда убил Императора. Ах, да, две остались. В ужасном мече.

Может быть, подумала она, именно это и изменилось. «Освобождение. Но разве он не начал собирать новые?» Затянув подпругу, она тайком оглянулась на великана. Тот оттирал песком черную сковороду, на которой она пекла корни коленника, и устрашал неподатливую корку злобной ухмылкой. Нет, она ничего не ощущает — он не так напряжен, как она сама. Но если она ничего не ощущает, это не значит, что ничего нет. Верно? Может, он примирился с таскающимися по пятам жертвами.

«Такому мужчине не следует улыбаться. Ни улыбаться, ни смеяться. Он обречен быть одержимо — мрачным».

Однако он слишком нагл, чтобы казаться одержимым. Наглость и раздражала, и привлекала ее одновременно (и это раздражало еще сильнее!)

— Зачем ты грызешь его? — сказал Скиталец, незаметно вставший рядом. Он говорил тихо. — Словно шакал грызет олений рог — не от голода, а скорее по привычке. Он не так сложен, как тебе кажется, Семар Дев.

— О да, он сложен. И еще сложнее.

Мужчина скривил губы и занялся своим конем. — Дитя, которое заманили во взрослый мир. Но он не потерял силу. Не забыл о цели. Он достаточно юн, чтобы быть самоуверенным. Он доверяет своему зрению, своим убеждениям; он считает, будто понял суть мира.

— Ох. Когда же мир повернется и пнет ему прямиком промеж ног?

— С некоторыми этого не случается никогда.

Она сверкнула глазами: — Ты говоришь, что бессмысленно бороться с несправедливостью.

— Я говорю, что справедливости ожидать глупо, Семар Дев. В этом мире и в мире будущем.

— Так что же влечет тебя, Скиталец? Что заставляет тебя делать шаг за шагом? К какой судьбине ты стремишься?

Он затруднился с ответом, хотя она не верила, что смогла вопросом потревожить в его душе что-то болезненное. Эти мужчины облачены в надежные доспехи. Их не уязвить.

Он затянул подпругу и спустил стремена. — Нас сопровождают, Семар Дев.

— Кто? Стервятники?

— Ну, и они тоже. Это Великие Вороны.

Услышав это, она прищурилась, глядя в небо. — Уверен?

— Да. Но я говорил о других.

— Кто же это? И почему они не показались?

Скиталец вскочил на коня и натянул удила. Карса уже собрал пожитки и седлал Ущерба. — У меня нет ответа на твои вопросы, Семар Дев. Я не могу похвастать пониманием разума Гончих Тени.

Семар заметила, что Карса Орлонг поднял голову при этих словах; но на лице его выразилось лишь простое любопытство.

«Боги, он с ума меня сведет!»

— Они охотятся за нами? — поинтересовался Карса.

— Нет, — ответил Скиталец. — По крайней мере, не за мной. Уверен, что и не за нашей ведьмой.

Карса сел на джагского скакуна. — Сегодня, — провозгласил он, — я не поскачу с вами. Вместо этого я выслежу Гончих Тени, ибо желаю увидеть их самолично. А если они тоже увидят меня в одиночестве, то смогут проявить свои намерения.

— И к чему все это? — спросила Семар.

— Я уже имел дело с Гончими. Буду рад подпустить их поближе — пусть унюхают истину.

— Не нужно, — заметил Скиталец. — Карса Орлонг, Гончие сначала были моим эскортом — точнее, одна. Ее дал мне Темный Трон. Уверен, что ты им не интересен.

Семар Дев повернулась к нему. — Почему же ты предполагал совсем иное?

Дальхонезец встретил ее взор; челюсти его сжались так сильно, что заскрежетали зубы. — Ты была права, ведьма, — сказал он. — Ты знаешь этого воина куда лучше, чем я.

Карса хохотнул и отъехал.

Они смотрели ему в спину.

Семар Дев хотелось сплюнуть — чай вызвал горечь во рту. — Он сделает как хочет, — пробормотала она, — нравится это Гончим или не нравится.

Скиталец просто кивнул.

Скиньтик отлично знал, в какой именно день умер. В последний день битвы за Плавучий Авалю, когда пали четверо лучших друзей, причем каждый вдалеке от него, желавшего пожертвовать собственной жизнью ради их спасения. Тогда Андарист вышел вперед, заменив собой распавшуюся оборону, став магнитом для атакующих Тисте Эдур.

Смерть мужчины, которого Скиньтик почитал за отца, осталась в уме словно сцена, описанная неким отстраненным хронистом подлых и позорных мгновений. Грустное лицо, полный сожаления взор… Андарист стал воплощением всех сородичей, падших до него, убитых ни за что — по крайней мере, как тогда ему казалось. Серокожие варвары жаждали трона — возможно, они собирали подобные вещи, словно обладание рождает право. Какая разница? Глупые игры, в которых трофеи символизируют только раздутое эго игроков.

В игре погибли достойные души; когда утихло первое горе, что могло родиться после него, кроме презрения? Защищайте это, бейтесь за то, одерживайте победы ради будущих поражений. Сырая магия обугливает плоть, копья летят и с глухим стуком вонзаются в тела, все ценное выливается на пыльные камни мостовой, и клочки травы между ними становятся еще зеленее.