Нимандер увидел, что Кедевисс — сегодня она необычайно тиха — встает и получше укутывается в плащ. Еще мгновение, и она ушла в темноту.

Где-то в расщелинах завыли волки.

Нечто большое замаячило прямо за границей трепещущего оранжевого света. Семар Дев увидела, что Карса и Скиталец повернули головы, вскочили и потянулись за оружием. Силуэт пошевелился, словно качаясь из стороны в сторону, а потом на уровне глаз вставшей ведьмы блеснуло, принюхиваясь, длинное рыло на смутно видимой меховой горе, отразили огонь костра два маленьких глаза.

Семар Дев не могла вдохнуть. Никогда еще она не видела такого громадного медведя. Встав на дыбы, он оказался бы выше самого Карсы Орлонга. Она смотрела на поднятую голову, вбирающий воздух плоский нос. «Тварь, похоже, полагается скорее на обоняние, нежели на зрение. А я думала, что огонь зверей не призывает, а пугает…»

Если он нападет, все кончится… быстро. Проблески двух мечей, оглушительный рев, когти отметают напавших недорослей — и зверь несется прямиком на нее. Она прямо видела это, она была уверена: медведь пришел за ней.

Де нек окрал. Слова как бы всплыли пеной на поверхности мыслей, как будто вызванные из мутных глубин инстинкта. — Де нек окрал, — прошептала она.

Влажные ноздри раздулись.

И тут же зверь с фырканьем исчез из вида. Хруст камней, земля дрожит под несущимся прочь животным…

Карса и Скиталец оторвали ладони от мечей и облегченно уселись лицами к костру.

Тоблакай нашел палку и бросил в пламя. Искры взвились к небу, ярко радуясь свободе, и тут же погасли. На лице его читалась задумчивость.

Семар Дев опустила взгляд на дрожащие руки, спрятала их под обернутое вокруг тела шерстяное одеяло.

— Строго говоря, — подал голос Скиталец, — не окрал. «Де нек»? — Он поднял брови. — Это значит «короткий нос»?

— Мне откуда знать? — брякнула Семар.

Он поднял брови еще выше.

— Не знаю, откуда эти слова. Просто… пришли.

— Они имасские, Семар Дев.

— О?

— Окрал — название равнинного медведя, но это был не он — слишком большой, ноги слишком длинные…

— Не хотел бы я, — вмешался Карса, — стать целью охоты этого зверя. Даже на коне. Тварь создана, чтобы загонять добычу.

— Однако он не охотился.

— Не знаю, что он хотел сделать. — Карса не спеша потянулся. — Но рад, что передумал.

— В вас, — сказала Семар Дев, — он не уловил страха. Одно это могло вызвать нерешительность. — Голос ее прозвучал резко, она с трудом выплевывала слова. Непонятно, почему она так рассердилась. Может быть, всего лишь отзвуки страха — страха, который не один из невежливых спутников не разделил с ней. Они заставили ее чувствовать себя… крошечной.

Скиталец задумчиво взирал на нее. Семар захотелось зарычать. Он же заговорил спокойным тоном: — Старые боги войны возвращаются.

— Войны? Боги войны? Это же был Фенер, не так ли? Вепрь…

— Фенер, Тогг, Фандерай, Трич и, — он дернул плечом, — Денек Окрал — кто способен сказать, сколько их всего? Могу вообразить, что они восставали в зависимости от окружения, от поклонников — кого из зверей считали высшим хищником, самым диким и…

— Но не они высшие, — бросил Карса. — Этот титул принадлежит нам, двуногим охотникам, ясноглазым убийцам.

Скиталец не отрывал взора от Семар Дев. — Дикость зверя отражала дикость душ поклонников. Война — вот что их объединяло. Вепри, тигры, волки — они не ведают страха.

— Не вызвано ли это падением Фенера? — спросила Семар. — Все жуткие, давно забытые выползли, чтобы подраться над добычей? И при чем тут медведь?

— Этот медведь, — сказал Скиталец, — был богом.

Карса плюнул в огонь. — Не удивляюсь, что прежде таких не видел.

— Когда-то они существовали. Они правили этими равнинами, пока не пропала добыча и они не умерли. Так исчезли многие гордые существа.

— Бог должен был последовать за ними, — сказал Карса. — Слишком много лиц для войны.

Семар Дев буркнула: — Какое смирение.

Карса вгляделся в нее через костер и осклабился — безумная татуировка, казалось, лопается на его лице, открывая широкие щели. — Нужно лишь одно.

«Твое. Да, Тоблакай, я отлично тебя понимаю». — Я боюсь лишь одного, — ответила она. — Что, когда ты покончишь с цивилизацией, окажется, что как властелин ты ничем не лучше тобой повергнутых. Что ты найдешь последний оставшийся трон и плюхнешься на него, и обнаружишь, что он тебе вполне по заду.

— Пустой страх, Ведьма, — отозвался Карса. — Я не оставлю себе трона — я разобью их все. И, если в конце я окажусь единственным живущим в мире — вот тогда я буду доволен.

— Как насчет твоего народа?

— Я слишком долго слушал шепотки Байрота Гилда и Делюма Торда. Наши пути — чуть более неуклюжая версия путей иных народов, их любви к излишествам, их готовности хватать всякую вещь, словно она им принадлежит, словно для полноты обладания ее нужно уничтожить. — Он оскалил зубы. — Мы думаем так же, только медленнее. Менее… эффективно. Ты любишь толковать о прогрессе, Семар Дев, но прогресс вовсе не таков. Это не орудия, изготовленные нашими руками — твоими, моими или руками Скитальца. Это не способность вершить свою судьбу. Почему? Потому что настоящей власти у нас нет. Ни над твоими машинами, Ведьма, ни над сотнями тысяч впряженных в них рабов. Даже если у нас в руках бич.

Теперь Скиталец чуть повернулся и всматривался с прежним напряженным интересом уже в Тоблакая. — Но что такое, — спросил он, — прогресс в твоем понимании, Карса Орлонг?

Тоблакай указал на ночное небо: — Движения звезд, падения и восходы луны. День, ночь, рождение, смерть… прогресс — это шествие реальности. Мы сидим на коне, но этого зверя не укротить, и он будет скакать вечно — мы состаримся, одряхлеем и упадем, но он не заметит. Кто-то иной вскарабкается на спину — он не заметит. Он может бежать без седока, не заметив. Он обогнал великих медведей. Волков со всеми их поклонниками. Он обогнал Джагутов, К’чайн Че’малле. Он все еще скачет, и мы для него ничто.

— Так почему бы не поскакать на нем? — удивилась Семар Дев. — Почему не оставить себе чертову иллюзию?

— Потому, женщина, что мы скачем на охоту, скачем убивать и разрушать. Мы скачем и видим в этом право и оправдание.

— Но разве, — заметил Скиталец, — ты не желаешь именно этого, Карса Орлонг?

— Я уничтожу что смогу, но никогда не объявлю своим то, что уничтожил. Я буду воплощением прогресса, но лишенным алчности. Я буду подобен кулаку природы. Слепым. И докажу, что собственность — это ложь. Земля, моря, населяющая их живность. Горы, равнины, города, фермы. Вода, воздух. Мы ничем не обладаем. Именно это я докажу и осуществлю, доказывая.

Он склонился и собрал в ладони кучу грязной земли. Тоблакай встал, швырнул землю в огонь, принюхался. Тьма объяла их, словно только и ожидала этого мгновения. «Или», подумала она, внезапно продрогнув, «тьма была всегда. Огонь ослепил меня, иначе я видела бы.

Как вижу сейчас.

Бог войны, чего ты хотел от меня?»

С пронзительным воплем эн’карал опустился на Жемчужину, разрывая когтями плоть, вонзая кинжалы клыков в шею демона. Застонав, тот протянул руку и сомкнул пальцы на горле крылатой твари, вторую руку ввел над нижней челюстью — пальцы рвало в клочья, но он продолжал засовывать лапу все глубже, вынуждая зверя раскрыть пасть. Клыки еще сильнее впились в мышцы шеи, но он продолжал давить. Все это время когти продолжали терзать спину демона, пытаясь зацепить позвоночник, разорвать этот опорный столб — но цепи и кандалы мешали, да и сам Жемчужина старался уворачиваться от выпадов лап противника.

Наконец, до предела усилив захват, он расслышал отчаянный хрип эн’карала, челюсти расслабились. Что-то хрустнуло, и Жемчужина вдруг оказался способен избавиться от клыков. Он пошатнулся, пошел вперед, таща громадного зверя за собой; потом развернулся, ухватив шею обеими руками, сдавил чешуйчатое горло — и что-то снова затрещало под ладонями.