Градизен приподнял Селинд голову, а второй рукой раскрыл рот. Потянулся за кувшином сэманкелика. — Время, — пробормотал он, — и время, время, время. Сейчас. — Он наклонил кувшин, и черный сок полился в горло жрицы, пятная рот.

Она глотала и глотала; казалось, она не остановится никогда, что тело ее — бездонный сосуд. Она пила в великой жажде, и жажду эту не утолить ничем.

Жрикрыс хмыкнул. Он повидал много таких людей. Плохо хранимая тайна — достаточно лишь раз поглядеть им в глаза. Надежда, ожидание и голод — и злобная ярость, едва им откажут в малейшем из желаний. Они берут, но никогда не отдают. Да, он знавал немало таких.

Ну вот и бог показался, светится в глазах Селинд. Всем нужен какой-нибудь бог. Слепленный ладошками из глины и веточек. Построенный из желаний и вопросов, на которые нет ответов. Из всего, что осаждает душу смертного. Неврозы, вырезанные в камне. Навязчивые бредни, ставшие суровыми лицами судей — он видел их во множестве вариаций, во всех городах. Малазанская Империя провела много военных компаний…

Лица свисают с храмовых фронтонов; лица скалятся с балюстрад. Десять тысяч треклятых богов, по одному на каждое настроение. Пантеон преувеличенных пороков.

Селинд извивалась, черная отрава вытекала изо рта, густая как мёд, и свисала с нижней челюсти уродливой бородой.

Когда она улыбнулась, Жрикрыс задрожал.

Содрогания обрели ритм, и Градизена отбросило. Она вставала, как вздымается волна, как выбрасывает голову змея, вместилище сладкого яда.

Жрикрыс отступил; не успел Градизен поворотиться к нему, беглый Сжигатель Мостов выскользнул наружу. Дождь оросил лицо. Он замер, погрузившись по щиколотки в грязь, и накрыл голову капюшоном. Вода кажется такой чистой. Если бы она могла смыть всё это!.. Нет, не лагерь — его уже нет — но всё остальное. Сделанный выбор, неверные решения, годы бесцельной жизни. Да сделал ли он хоть что-то правильное? Список ошибок стал таким длинным, что он уже не может вырваться из порочного круга. Впереди новые и новые ошибки…

Между струй ливня показалась растрепанная фигура. Мрачное лицо, промокшая власяница. Словно навязчивый призрак из прошлого, гуль, зловеще напоминающий обо всём, от чего он отрекся.

Штырь подошел к Жрикрысу: — Пришло время.

— Для чего? Да, мы надеремся, будем смеяться и плакать и так далее. Дерьмо. Может, я тебе многое рассказал, но, похоже, не всё — раз ты еще веришь, будто что-то можно исправить. Мы говорим о боге, Штырь. О БОГЕ.

— Да ладно. Я прошелся по вашей поганой дыре. Жрикрыс, здесь остаются дети. Просто… брошены.

— Ненадолго. Их скоро заберут. Накормят ими Умирающего Бога.

— Нет, мы заберем их первыми.

— И куда?

Штырь оскалился, и только теперь Жрикрыс понял, какую внутреннюю ярость удается сдерживать собеседнику. Едва удается. — Куда? Как насчет «подальше отсюда»? Или это звучит слишком сложно? Может, на западные холмы. Может, в леса. Ты сказал, что всё кончается. Если бросить их, они погибнут. Мне это не по сердцу.

Жрикрыс чесал под бородой. — Не то чтобы я не восхищался тобой, но….

Острый кончик меча уперся в мягкое горло Жрикрыса. Он скривился. «Последний из наших, ладно, ладно. Старик Жрикрыс совсем размяк…»

— Теперь, — прошипел Штырь, — ты или идешь к Грызистену…

— Градизену.

— Как хочешь. Или ты идешь за ним как щенок, или начинаешь помогать мне. Дети еще живы.

— Ты даешь выбор?

— Как бы. Если скажешь, что решил стать щенком, я тебе снесу голову. Уж прости, если одним ударом не смогу.

Жрикрыс колебался.

Глаза Штыря расширились: — Ты на плохом пути, солдат…

— Я больше не солдат.

— Может, в этом и проблема. Ты забыл важные вещи. Очень важные.

— Например?

Штырь поморщился, как бы ища нужные слова, и Жрикрыс уловил мысленную картинку: трехлапая собака ловит кроликов в поле. — Ладно, — проскрежетал наконец Штырь. — С тобой такое хоть раз происходило. Ты и твой взвод, вы заходите в какую — нибудь грязную деревушку иди трущобу. Вы пришли купить еды или вычесать вшей, постирать одежду. Короче, не убивать. И вы заводите разговоры. В кабаке. В кузнице. Со шлюхами. Они начинают рассказывать. О несправедливостях. Ублюдках — землевладельцах, местных бандитах, говномордых мелких тиранах. Обычное дело. Коррупция и так далее. Ты знаешь, о чем я, Жрикрыс?

— Естественно.

— И что вы делали?

— Мы ловили уродов и драли им жопы. А иногда и вздергивали.

Штырь кивнул: — Восстанавливали справедливость, вот что вы делали. Это может сделать солдат, когда никого другого нет. У нас есть доспехи, есть оружие, мы можем учинить террор любому, кто нам не понравился. Но Дассем учил — учил каждого солдата малазанской армии… Да, нам дали мечи и, в конце концов, это нам выбирать, кого рубить. Нам дали шанс — и привилегию — делать хорошие дела.

— Я дезертировал…

— Я мне пришлось уйти в отставку. Что это меняет?

— Тут ты ошибаешься.

— Тогда слушай. — Меч снова прижался к горлу. — Я все еще могу восстановить справедливость. Отрубив голову трусу.

— Не говори мне о трусости! — крикнул Жрикрыс. — Солдаты так не говорят! Ты нарушил первое правило!

— Кое-кто отвернулся от доли солдата — от того, что солдат должен нести в душе. Это и есть трусость. Слово не нравится? Придумай другое.

Жрикрыс поглядел магу в глаза — и увиденное ему не понравилось. Плечи опустились. — Так давай, Штырь. У меня ничего нет. Я выдохся. Скажи, что делать, если ты внутри умер, а внешне еще жив? Скажи мне.

— Забудь о себе, Жрикрыс. Следуй за мной. Делай как я. Мы начнем дело, а обо всём остальном позаботимся после.

Жрикрыс понял, что Штырь еще надеется на него. «Делайте то, что правильно, говорил нам Дассем». Боги, впервые за все это время он вспомнил слова Первого Меча. «Есть закон выше приказа офицера. Выше слова Императора. Вам дали мундиры, черт вас раздери, но это не лицензия на полный произвол. Бейте лишь врага, бросающего вам вызов. Делайте то, что правильно, ведь доспехи защищают не только ваши кости и мясо. Они защищают честь. Цельность. Справедливость. Солдаты, постарайтесь меня услышать. Ваши доспехи защищают человечность. Глядя на своих солдат, на ваши мундиры, я вижу сочувствие и истину. Когда добродетели рушатся — помогай вам боги, ибо никакие доспехи больше не спасут вас».

— Ладно, Штырь. Я иду за тобой.

Резкий кивок. — Дассем был бы горд. И совсем не удивлен.

— Нужно следить за Градизеном — он хочет девочек, хочет их кровь. Когда появится Умирающий…

— Да? Что же, Грязиплен может полизать дырку Худа. Ничего он не получит.

— Мгновение назад мне почудилось…

— Что почудилось?

— Что ты трехлапая собака. Но я ошибся. Ты скорее похож на Гончую Тени. Идем, я знаю, где все укрылись от дождя…

Сирдомин покачал талвар в руке, оглянулся назад, на Искупителя. Поза бога не изменилась. Он стоит на коленях, сгорбился, закрыл лицо руками. Поза покорного смирения. Отчаяния, поражения. Едва ли ее можно счесть вдохновляющим стягом, под которым начинают битву, за который стоит сражаться; Сирдомин снова поглядел на женщину в низине — и ощутил, как из души по каплям вытекает воля.

Над головой содрогающиеся облака, бесконечный дождь из келика, сделавший все черным. Капли жгут глаза, веки онемели. Он уже привык к тяжкому грохоту, к слепящим разрывам молний.

Когда-то он сражался за недостойное дело — и поклялся, что «никогда больше…» И вот он здесь, стоит между богом невообразимой мощи и богом, в которого не стоит веровать. Один желает жрать, второй, кажется, не против быть сожранным — да что он забыл между ними?

Отчаянный вздох Искупителя заставил его повернуться. Ливень сделал Итковиана черным, похожие на жидкий навоз струи стекали по запрокинутому к небесам лицу. — Умирает, — пробормотал он так тихо, что Сирдомину пришлось сделать шаг поближе. — Но не такого конца он желал. Умирать целую вечность. Кто согласится на подобную участь? Для себя лично? Кто стал бы призывать такую судьбу? Могу ли… могу ли я помочь?