— Нет, — прервал Сирдомин. — У тебя тоже нет права.

— Умоляю, хотя бы выслушай.

Жесткий тон ее слов удивил даже Сирдомина. Гарстен и Фулдит, подхватив кружки и бутылки, торопливо покинули стол.

Спиннок Дюрав встал, слегка поклонившись, и двинулся к выходу. Проходя мимо Ресто (тот замер с кувшином в руках), он сказал чуть слышно: — На мой счет, пожалуйста. Сегодня ночью Сирдомин даже не вспомнит о тебе.

Ресто замигал и не сразу кивнул.

В темноте за дверями «Надрая» Дюрав остановился. Он почти ожидал увидеть толпу пилигримов, но улица была пуста — они действительно ушли, сбежали. Наверное, уже на полпути к лагерю. Да, у последователей Искупителя слишком слабые хребты. «За одним исключением», поправил он себя, когда наружу вышла жрица.

Она прошла десяток шагов и зашаталась, словно ноги не желали ее держать. Затем поплотнее закуталась в халат, сделала еще два, три шага — и остановилась, поворачиваясь в сторону Дюрава.

Он вышел вперед. — Извини, Жрица, — произнес он.

— Ваш друг взял себе кувшин. Намерен сидеть долго. Если вам не все равно, заберите его звона через два — мне не хотелось бы, чтобы он провел остаток ночи на грязном полу.

— А я думал, такая возможность тебя порадует.

Жрица нахмурилась: — Нет. Он Пленник Ночи.

— И что это должно значить?

Она нерешительно ответила: — Каждый день — до недавних пор — он приходил к Великому Кургану и склонялся перед ним. Не чтобы помолиться или бросить безделушку.

Спиннок Дюрав с недоумением спросил: — Но зачем же?

— Полагаю, он хотел бы сохранить это в тайне.

— Жрица, он мне друг. Я хорошо вижу его озабоченность…

— И почему это так вас тревожит? Это больше чем просто дружба — я чувствую. Друзья обычно предлагают сочувствие, даже больше — но в глубине души таится каменная мысль: «Хорошо, что беда друга не коснулась меня …» Но с тобой и Сирдомином не так. Нет, — она сделала еще шаг, в глазах отразился вызов, — он отвечает на твою нужду. Ты видишь его таким, и сердце кровоточит.

— Мать Тьма! Женщина!

Она отпрянула, ощутив его негодование. Отвела взор. — Извините, сэр. Пленник Ночи встает на колени перед Курганом и приносит Искупителю самый драгоценный дар. Свою компанию. Он ни о чем не молит. Он приходит облегчить одиночество Искупителя. — Она провела рукой по коротким волосам. — Я хотела кое-что рассказать, но он не пожелал слушать.

— Могу ли…

— Сомневаюсь. Я пыталась рассказать, что ощущаю рядом с Искупителем. Сэр, ваш друг ошибается. — Она вздохнула и отвернулась. — Если бы все поклонники поклонялись без нужды… Если бы они являлись к спасителю без мыслей о его величии и его долге, приходили как друзья… — она снова бросила на него взгляд, — что бы могло случиться тогда? Я гадаю…

Он смотрел ей в спину, чувствуя себя посрамленным, слишком потрясенным, чтобы преследовать и выпытывать ответы, детали, в которых так нуждался. Ему нужно узнать, что делать с Сирдомином. Ради нее.

«Ради нее?

Но при чем тут она? Ради Бездны, что она сделала со мной? И как, во имя Матери, смог Сирдомин ей сопротивляться?»

Сколько женщин у него было? Потерян счет. Возможно, было бы лучше, если бы он хоть раз поделился даром долгой жизни. Да, лучше, чем следить, как немногие остававшиеся рядом с ним достаточно надолго теряли красоту, сдавали юность — пока Каллору ничего не оставалось как избавиться от них, запереть, одну за другой, в некоей башне на иссеченном ветрами холме? Что же еще мог он сделать? Они впадали в убожество старости, а убожество ранит его чувствительность. Слишком много горечи, слишком много злобы в жарких глазах старух, следящих за ним. Разве он сам не старится? Да, их год — один удар сердца Каллора, но поглядите на морщины, заметьте, как постепенно слабеют мышцы, как поседели волосы…

«Но разве мы не выбираем для костра самое медленно сгорающее дерево?» С этой мыслью он пошевелил носком сапога угли костра, поглядел, как взвиваются к небу искры. Иногда ярое пламя быстро сгорающей древесины дает особенный жар. Твердое дерево горит медленно, размягчается и дымится, прежде чем осесть грудой пепла. А ткань каучукового дерева — о, как она горит! Ослепительно, да. От такого сияния не смог бы отвернуться ни один мужчина.

Жаль, что приходится убивать всех зачатых им детей. Он не сомневался, что почти все жены и любовницы оставались недовольны. Но ведь он не настолько жесток, чтобы сомневаться. Да уж. Он вырывал призрачных детей из рук матерей, едва они выходили из чрева; разве в этом не было милосердия? Никто не прилепляется сердцем к мертвому, даже матери. Привязанность, да… вот истинная потеря времени. Что важнее, истинная слабость. Чтобы править империей — сотней империй — нужна изрядная объективность. Всех нужно использовать, переделывать как заблагорассудится. Он начинал грандиозные строительства, чтобы прославить свою власть; но мало кто понимал, что важна не законченная постройка, а работа и все вытекающее — господство над жизнями, покорность, тяжкий труд. Он мог заставить их трудиться десятки лет, смотрел, как проходит поколение за поколением глупцов, работающих каждый день, всю жизнь — так и не поняв, что именно значили их труды и жизни для него, Каллора. Да любая мыслящая душа завыла бы от жестокой несправедливости, от расточительства жизней.

На его взгляд, в этом и таится секрет цивилизации. Сколько бы он не пользовался этим секретом, приблизиться к полному пониманию не удавалось. Готовность вполне разумных (во всем другом) существ расщепляться и отдавать громадный процент ограниченной жизни ради служению кому-то другому. Какова награда? Ну, разве что некоторая безопасность. Цемент стабильности. Надежная крыша. Почти полная тарелка. Любимые отпрыски, обреченные на тот же изнурительный труд. Неужели это равный размен?

Для него — совсем не равный. Он понимал это с самого начала. Он не отдал бы ничего от своей жизни. Не служил бы никому, не отдавал бы труд ради обогащения и усиления власти какого-нибудь придурка, воображающего, что ему достался самый сладостный из даров. Что он великодушен. Что работать на него — благо для рабов! О боги! Что за обман! Ложь, наглая и бесстыдная!

Сколь многие правила «цивилизованного поведения» разработаны ради защиты подлых схем контроля и власти немногих над многими? Правила эти защищают до смерти (обычно смерти многих, лишь изредка — немногих). Ради них написаны законы, ведутся войны, нарушителям угрожают суровые репрессии — ах, что за деньки были! Как он наслаждался жестокостью!

Он не будет одним из множества. Он доказывает это снова и снова, и снова. И продолжит доказывать.

Корона — в пределах досягаемости. Нужно лишь провозгласить себя королем. Власть не над обычной империей — эта игра утомила его уже давно — но над целым миром. Над Королевством, наделенным всеми возможными из существующих сил. Сила плотной земли, свободные элементы, сверкающая воля веры, извивы политики, религии, социальных союзов. Возможность ощутить сплетение связей, что тянутся из типично трагических корней «золотых веков» прошлого, якобы свободных от боли, и устремляются в века грядущие, на блеск абсурдных обещаний. И сквозь все это падают дожди забвения, каскады и водопады ошибок и смертей, страданий и нищеты… бог сломанный и осужденный навеки остаться таковым… о, Каллор знает, что сможет захватить власть у такого создания, оставив его скитаться без сил и смысла.

Всё — всё это — в пределах досягаемости.

Он снова пнул угли, слишком короткие сучки, из которых сложил короткоживущий костер, и проследил, как многочисленные веточки превращаются в белый пепел. Среди углей было видно несколько костей, остатков жалкой твари, которую он съел прошлой ночью.

Грязная полоса облаком протянулась по лику звездного неба; завешенная пылью луна еще не взошла. Где-то на равнине завывали койоты. Вчера он набрел на торговый тракт, ведущий на север и юг. Глубокие колеи от фургонных колес, следы волов. Мусор по сторонам. Если подумать, довольно неприятно. Он привык к одиночеству, в котором единственными признаками деятельности человека были вспыхивающие на западном горизонте палы — это номады и их таинственные занятия, что-то связанное со стадами бхедринов и потребностью в свежей траве, как он подозревал. Если они и выследили его, то благоразумно держались подальше. Проходя пустоши, он тревожил древних духов — деталь, которая когда-то раздражала его, и приходилось ловить и убивать духов. Теперь все не так. Пусть ноют и порскают, трещат и боязливо стонут в тисках кошмаров и чего похуже. Пусть их смертные потомки прячутся в высоких травах, пока он не пройдет мимо.