— Он прячется? От кого?

Пухлые пальцы запорхали, словно черви у подножия рифа. — Так спеши скорее, пока он не отправился в сомнительное странствие. Крюпп сохранит тебе кресло, ожидая возвращения — он уже предвкушает роскошный ужин, за который заплатит Торвальд, причем весьма охотно!

Торвальд вдруг вспотел, заерзал на стуле: — Воссоединение может…э… подождать. Ну к чему тревожить его прямо сейчас? Нет, честно, Крюпп. Что до тайны, ну, я буду ее хранить, если ты, э… сделаешь то же. Ничего то есть не скажешь Раллику. Позволь мне… удивить его!

— Раллик вряд ли любит сюрпризы, Торвальд Ном, и ты должен это знать. Как раз ночью он…

— Просто не рассказывай, ладно?

— О, разве заговоры не прелестны? Крюпп никогда не скажет никому ничего ни о чем. Самое торжественно обещанное из всех торжественных обещаний! Теперь, старый друг, будь так добр, пристань к Мизе — вон она — перед плотным обедом следует промочить горло вином, не так ли? Уста Крюппа истекают слюной, а нос посвистывает — это ведь предвкушение, да?

— Если это то, чего я хочу, то я этого не хочу.

— О, в этом есть смысл, Дергун. И если тебе случилось быть кургузым кривоногим красномордым крабом — отставником, то не лучше ли стать кургузым кривоногим красномордым …

— Ты идиот, Синий Жемчуг! Вот это не меняется, чего б ты не хотел. Я ведь по-простому говорю? Даже ты можешь смысел ухватить. Солдат идет в отставку, так? Ищет жизни мирной и простой, но разве?

— Или то, или это.

— Что?

— Или простая, или мирная!

— А я разве о другом талдычу?

— Ты как раз об том. Тебе ж не можется, готов пойти в малазанское посольство, сдаться на милость, и если тебя не повесят, то позволят записаться снова.

— Суть в том, что мне нравилась бы отставка, будь я в отставке по-настоящему!

— Пойду-ка в погреб, проверю запасы.

Дергунчик поглядел, как маг уходит, и потряс головой: — Этому человеку помощь требуется.

— Так иди помоги, — бросила Дымка от соседнего столика.

Дергунчик подскочил на стуле, сверкнул на нее глазами: — Прекрати! По любому, я не такую помощь имел. О боги, голова трещит.

— Иногда, — сказала Дымка, — я стараюсь затаиться, чтобы парад военного оркестра прошел мимо головы.

— Хм, — поводил бровями Дергунчик. — Не знал, что ты играешь на струменте, Дым. А на каком?

— На волынках, барабанах, флейте, трещотке, горне и арфе.

— Неужто на всех?

— Ясное дело. Знаешь, если я пойду наверх и обнаружу, как Сциллара выползает из комнаты Хватки, мне плохо будет.

— Так сиди здесь.

— Ну, это всего лишь воображаемая сцена.

— Уверена?

Она выдержала всего четыре или пять ударов сердца, а потом с проклятием встала.

Дергунчик поглядел, как она уходит, и улыбнулся. — Гораздо лучше, — сказал он непонятно кому, — вовсе воображения не иметь. Как вот я. — Он помолчал, поморщился. — Заметь, будь у меня оно самое, я тут сидел бы и воображал, как ассасины снова пытаются. Яд. Магия. Ножи. Арбалетный болт ночью в окно, прям через ставень, чудный выстрел. Шлеп об пол, и нет Дергунчика, героя Моттского Леса. Копье прям через пол, чтоб его прикончить, ведь они туннель копали аж неделями и ждали, знали, что он упадет прямиком на это место. Да.

Он сидел, выкатив глаза и дергая усы.

В темном углу спиной к стене сидел Дюкер и следил за солдатом, хмуро забавляясь. Необыкновенно. Некоторые выживают, некоторые нет. Когда падает маска, все солдатские лица одинаковы: озадаченный взгляд, слегка туповатое удивление — я еще жив, а ведь ясно, что никакой разумной причины для этого нет, всего лишь толчок удачи, пустота шанса и случайное сочетание обстоятельств. Несправедливость мира рождает горькие лужицы в уголках глаз.

В задней комнате раздался грохот; через миг распахнулась узкая дверь и вышел бард — седые волосы всклокочены со сна, глаза такие красные, что видно даже отсюда. Бард поглядел на Дергунчика. — В матрасе вши, — сказал он.

— Сомневаюсь, что они недовольны компанией, — ответил бывший сержант, с трудом вставая и направляясь к лестнице.

Бард поглядел ему вслед и направился к бару, где налил себе кружку пряного, темного ривийского эля. Подошел к сидящему Дюкеру.

— Историки и барды похожи, — сказал он, усаживаясь.

Дюкер кивнул, хорошо поняв его.

— Но то, что вы видите, и то, что я вижу, может оказаться совсем разным. Опять-таки, возможно, различия вполне поверхностны. Чем старше становлюсь, тем сильнее это подозреваю. Вы описываете события, видите великие сдвиги вещей. Я смотрю в лица, а они мелькают так быстро, что становятся мутным пятном. Если я не позабочусь увидеть верно, запомнить всех.

— Откуда вы? — спросил Дюкер.

Бард отхлебнул и бережно опустил кружку. — Изначально — с Корела. Но это было давно.

— До малазанского завоевания?

Мужчина странно улыбнулся, не отрывая глаз от кружки (руки его лежали на коленях): — Если вы имели в виду Седогривого, то да.

— А какие из противоречивых легенд правдивы? Насчет него.

Бард пожал плечами: — Никогда не спрашивайте барда. Я пою их все. Ложь, истину — слова не различаются ни по звуку, ни по расположению в строчках. Мы делаем с ними что захочется.

— Я слушал вас несколько ночей назад.

— Ах, хотя бы один внимательный слушатель. Благодарю.

— Вы поете строфы «Аномандариса», которых я прежде не знал. Неоконченное?

Бард кивнул и протянул руку к кружке: — «Коралл, в котором встали Тисте Анди, черен…» — Он сделал еще глоток.

— Вы пришли оттуда?

— Знаете ли, что ни один бог, ни одна богиня пантеона не объявляют себя покровителями бардов? Как будто нас забыли, предоставив самим себе. По некоей причине это беспокоило меня… но сейчас я увидел в этом высокую честь. Мы уникальны в нашей свободе, в ответственности. А есть ли покровитель у историков?

— Я не знаю такого. Значит, я тоже свободен?

— Говорят, однажды в этом зале вы рассказали историю Собачьей Упряжки.

— Однажды.

— И до сих пор пытаетесь ее записать.

— Неудачно. И что?

— Возможно, повествовательная проза не подходит для подобной истории, Дюкер.

— О?

Бард отставил кружку и осторожно склонился над столом, не сводя серых глаз с историка: — Потому что, сэр, вы видите их лица.

Страдание заставило Дюкера отвести взгляд, спрятать внезапно затрясшиеся руки. — Вы мало что понимаете в таких делах, — прохрипел он.

— Чепуха. Историк, мы не ведем личную беседу. Просто двое профессионалов обсуждают работу. Я, скромный бард, предлагаю свои услуги, чтобы отомкнуть вашу душу, извлечь содержимое — все, что убивает ее. Мгновение за мгновением. Вы не можете найти своего голоса. Воспользуйтесь моим.

— Вы за этим пришли? — спросил Дюкер. — Словно какой-то стервятник, хотите выпить мои слезы?

Бард поднял брови: — Ты — случайность. Причины моего пребывания здесь кроются… совсем в ином. Даже если бы я мог объяснить, то не стал бы. Не смею. А пока, Дюкер, давай создадим эпос, способный сокрушить сердца тысячи поколений.

Тут слезы действительно полились из глаз историка. Собрав все свое мужество, он кивнул.

Бард распрямил спину и снова взял кружку. — Начинается с тебя, — сказал он. — И тобой кончается. Только твои мысли, только свидетельство твоих глаз. Не пересказывай чужие мнения, не заботься, что о тебе подумают. Ты и я. Мы ни о чем не рассказываем, мы только ПОКАЗЫВАЕМ.

— Да. — Дюкер поднял лицо, снова поглядев в глаза, вмещающие — теперь он уверен в этом — горе целого мира. — Как твое имя, бард?

— Зови меня Рыбаком.

Чаур свернулся клубком около кровати; он сопел и фыркал, словно задремавший пес. Хватка, садясь, чуть не наступила на него, заметив в последний миг. Как она тут очутилась? Теплое и влажное промеж ног — это именно то, о чем она подумала? А если именно то, помнит ли Баратол о произошедшем так же мало, как она сама? Ох, слишком чревато выспрашивать. Она не готова думать о подобном; да она вообще ни о чем думать не готова.