— Если буду поблизости, Крюпп, сделаю все в точности.

— Крюпп чувствует облегчение, большое облегчение. Ай, яй! Пирог бунтует в нижних кишках — еще чаю, прошу, дабы ублажить безвкусное убожество земли подобающим ей битумным шлаком. А потом настанет время ленча! Погляди — ка, кто пришел, никто иной как Муриллио, нанятый на работу, сверкающий и готовый на всяческое великодушие!

Любовь Искарала Паста была чистой и совершенной, только жена все портила. Если он склонялся влево, она склонялась вправо; если он склонялся вправо, она склонялась влево. Если он вытягивал шею, она тоже вытягивала шею и все, что он мог видеть — спутанную сеть волос и стальные черные очи, в которых видно слишком много ума — слишком много для нее и для него тоже, если подумать.

— Тупая карга, — пробурчал он. — Не понимает, что если я склоняюсь туда и сюда, то только потому, что мне это нравится, а вовсе не потому, что Верховная Жрица вон там обильно демонстрирует изобильные задние части — отлично зная, о да, зная! что я тут ерзаю и пускаю слюни, вздыхаю и хриплю. О искусительница, о подлая лиса! Но нет! В любом положении передо мной неумолимая немезида, прокляни мои глаза! Может, мне удастся отослать ее под благовидным предлогом. Какая идея! — Он начал улыбаться и клониться вперед, но броня его очарования мигом начал осыпаться и трещать под губительным напором ее взора. — Сладкая виноградинка, пышечка! Мула нужно вычесать и заботливо накормить. Он там, к храмовой конюшне.

— Сейчас?

— Да. Поскольку ты явно ничем не занята, могла бы заняться чем-то полезным.

— Я делаю что-то весьма полезное, дорогой муженек.

— О! И чем же, милая замарашка?

— Я приношу в жертву свое время, удерживая тебя от глупостей больших, чем ты совершаешь обыкновенно. Уверяю, это трудная задача.

— О каких глупостях ты толкуешь? Любимая устрица, о чем ты тут?

— Она соизволила согласиться с твоими претензиями. Единственная причина, почему нас еще не вышвырнули из храма, дав пинка под тощие зады. Меня, тебя, мула и болтливых бхок’аралов — конечно, если она сможет отыскать их по кельям. Я ведьма паучьей богини, и Жрица вовсе не рада этому. Так что говорю тебе, о гнилое яблоко глаза моего: если я позволю тебе какие выходки, нам конец.

— Она так много болтает — удивительно, что зубы еще не выпали. Но постой! Почти все выпали. Шш, не смейся, даже не улыбайся. Я улыбаюсь? Может быть, но это улыбка снисхождения, обозначающая нечто хорошее, а если не хорошее, то вообще ничего не обозначающая. От нее жены всего мира впадают в апоплексическое буйство безо всяких причин, о милые, любимые половинки. — Он вздохнул и пригнулся, пытаясь смотреть через ее подмышку, но близкая перспектива превратила зрелище в косматый кошмар. Вздрогнув, он снова завздыхал и принялся тереть глаза. — Иди, жена, мул тоскует. Все, что ему нужно — увидеть твое сладкое лицо. Чтобы лягнуть, ха, ха! Шш, она не засмеялась! Даже не улыбнулась! — Он огляделся. — Милая, морщинистая, суженая — почему бы не пойти на прогулку, не погреться на солнечных улицах? Скорее в уличных канавах, ха, ха! Потоках помоев. Прими ванну! Помочись на один из здешних фонарей — и ни одна собака Даруджистана не примет вызов! Ха! Эта улыбка ободряет, не так ли?

Верховная Жрица Сордико Шквал подступила к ним — эта женщина не ходит, а дефилирует, змея соблазнения, очаровательница бесстрастия — боги, мужчина может умереть от одного ожидания! Он что, взвизгнул? Конечно, нет, скорее звук возник оттого, что он выскользнул из подмышки Могоры.

— Я была бы весьма рада, — сказала Жрица тем глубоким голосом, что сливает все мыслимые виды искушений в единый водоворот призыва, — если бы вы совершили совместное самоубийство.

— Я мог бы притвориться, — шепнул Паст. — Тогда она уйдет с нашего пути — знаю, Верховная Жрица моих фантазий, могу видеть твою борьбу с природным желанием, твой палящий голод! Наложи же на меня руки! О, знаю, я не так красив, как некоторые, но у меня есть сила!

Вздохнув, Сордико Шквал отступила — но нет, скорее фланировала — сзади это походит на фланирование. Приближение было дефилированием, а отступление фланированием. — Сордико Флани Шквал Дефиле, она приходит и уходит, но не покидает меня, о любовь возлюбленная, любовь намного лучшая, нежели недолюбовь, которую я раньше считал полной любовью, но которая намного хуже вот этой, настоящей. Да, эта любовь великая, нависающая башней, течная пыхтящая сочная взрывная любовь! Ой, мне плохо.

Могора фыркнула: — Ты не узнаешь настоящую любовь, даже если она укусит тебя в лицо.

— Убери подмышку, женщина!

— Ты превратил храм в сумасшедший дом, Искарал Паст. Ты превращаешь в сумасшедший дом любой храм, в котором живешь! Вот мы здесь замышляем взаимное убийство, и чего ждет от нас твой бог? Да ничего! Только ожидания, постоянного ожидания! Ба, пойду-ка за покупками!

— Наконец! — каркнул Искарал.

— Ты идешь со мной, чтобы носить покупки.

— Ни шанса. Используй мула.

— Вставай или я прикончу тебя прямо здесь.

— В святой обители? Ты сошла с ума?

— Откровенное богохульство. Темный Трон позабавится?

— Отлично! За покупками. Но на этот раз без поводка.

— Только не теряйся.

О, почему брак занимает место любви? Узы взаимного недовольства стягиваются, пока жертвы не застонут, но от боли или наслаждения? Есть ли разница? Такой вопрос лучше не задавать женатикам, о нет.

В стойле мул подмигнул лошади, лошадь ощутила, как трава ворочается в кишках, а мухи, мухи летали от одного куска навоза к другому, убежденные, что следующий чем-то отличается от предыдущих — жалкие, тщедушные твари — нет мудрости у тщедушных, только желания и недовольство, и они жужжат, призывая начать новое сражение за новый клок сырой пахучей соломы.

Взык, взык.

Среди масс гранита и смятенных, пронизанных жилами складок камня простерлась обширная яма, принадлежащая Скромному Малому. Утес изрыт пещерами и тоннелями. Расположенная на середине пути между Даруджистаном и провинцией Гредфаллан, окруженная широкими дорогами шахта имеет при себе поселок почти в восемьсот жителей. Наемные работники, рабы, узники, десятники, стража, повара, плотники, горшечники, изготовители веревок и одежды, прачки, углежоги, шахтеры и лекари, мясники и пекари… Предприятие вечно суетится. Воздух заполнен дымом. Старухи с поцарапанными руками ползают среди лесов, подбирая обломки дерева и низкокачественный уголь. Чайки и вороны пляшут среди оборванных, сгорбленных фигур.

На расстоянии в половину лиги не осталось ни одного живого дерева. Ниже по склону, обращенное к берегу озера, расположено кладбище с несколькими сотнями небрежно засыпанных неглубоких могил. Вода у берега безжизненна, красна, а на дне смутно виден оранжевый ил.

Прижав к носу надушенную тряпицу, Горлас Видикас осматривал работы, которыми теперь распоряжался — хотя, наверное, «распоряжался» — слово неправильное. Повседневные дела были возложены на мастера, покрытого шрамами и прыщами мужчину лет пятидесяти. В его ладонях застряли кусочки металла. Он кашлял через каждый десяток слов и сплевывал густую желтую мокроту прямо на обитые бронзой башмаки.

— Молодежь шустрее всего. — Кашель, плевок. — Мы зовем их кротами, они ведь пролезают в такие щели, куды взрослый ни в какую. — Кашель, плевок. — Если там гнилой воздух, взрослые рабочие не помирают. — Кашель… — У нас трудностя были с набором молодежи, покуда не начали покупать у нищеты в городе и за — слишком много у них недоносков, чтоб кормить, понимайте? Для молодежи особые правила — никто на них руки не ложит, если понимайте, о чем я тут.

Они с этого начинают. Шахтер живет лет пять, если раньшее не упадет или еще что. Когда слабеют, из тонелей выводим, чтобы на подхвате были. Немного доживают до десятников — я был из них, понимайте. Замарал руки еще юнцом. Если сейчас не свобода мне выпала, то не знаю что и звать свободою.