Сапоги хрустели по вытертым, покрытым слизью камням, когда он спускался к воде. Пологие склоны ближайших гор зеленели, заросшие густым лесом — деревья с алой корой нависли над головой, на упавших стволах покачиваются моховые бороды.

Эндест Силан оперся на прочный посох. Мышцы ног дрожали. Он огляделся, выравнивая дыхание. Было холодно; край солнечного диска едва показался над западными пиками, и тени снова поглотили речную долину.

Он мог ощутить холод проносящейся реки — нет нужды приседать, нет нужды погружать руку в быстрое течение. Теперь он увидел, что темная река вовсе не похожа на Дорсан Рил. Да и могло бы быть иначе? Новое — всего лишь искаженное эхо старого; воображаемые шепотки узнавания несут лишь боль, обжигают потерей. Ох, что за дурака он сыграл, предприняв долгое путешествие. В поисках чего? Даже на это нет ответа. Хотя, может быть, есть. Бегство. Краткое, да, но все же бегство. Трус бежит, зная, что придется возвращаться и надеясь, что обратный путь его прикончит, отнимет жизнь — как это часто бывает со стариками. «Но слушай! Ты можешь переделать душу — сделать ее дырявым ведром и таскать с собой. Или душа может стать веревкой, толстой и перекрученной, цепляющейся за камни то одним, то другим узлом, однако не желающей рваться. Выбирай свой образ, Эндест Силан. Ты здесь, ты дошел, не так ли? И, как сказано тебе… идти особенно некуда. Вообще некуда…»

Он уловил запах дыма. Вздрогнул и в тревоге отвернулся от стремнины. Проследил, откуда веет вечерний бриз. Там, в далекой полутьме, мерцал огонек костра.

Ах, бегство невозможно. Он хотел одиночества перед ликом непостижимой, равнодушной природы. Он хотел ощутить себя… ненужным. Хотел, чтобы запустение сделало его бесчувственным, смиренным, жалким ничтожеством. О, не слишком ли многого он хотел?..

Мрачно хмыкнув, Эндест Силанн пошел вверх по течению. Костер, по крайней мере, позволит согреть руки.

Через тридцать шагов он мог уже различить одинокую фигуру, сидевшую на бревне лицом к дымному пламени. Громоздкую, широкоплечую. И Эндест улыбнулся, узнавая.

Над костром висели на шампурах две форели. Угли украшал чайник с закопченным боком. На плоском камне, что был краем «очага», грелись две оловянных чашки. Сидевший на бревне полководец Каладан Бруд не спеша обернулся и указал Эндесту на второе бревно. Широкое, до странности звероподобное лицо скривилось в ухмылке. — Среди гостей, которые могли бы придти ко мне на огонек, тебя не воображал. Прости, старый друг. Много времени потребовалось тебе для спуска в долину, но я тебя вовсе не корю. Только не взыщи, если рыба перекоптилась.

— Укоры остались далеко — далеко, Каладан, и пусть там и остаются. Ты пробудил аппетит — хочу пить, есть, но сильней всего хочу теплой компании.

— Так садись поудобнее.

— Значит, ты действительно распустил армию после осады, — сказал Эндест Силанн, обходя костер и усаживаясь. — Так говорили. Но, разумеется, не мой владыка.

— Видишь, я теперь командую армией мокрых камней, — сказал полководец. — Да, она оказалась гораздо послушнее прежней. Наконец-то могу высыпаться ночами. Хотя обхитрить в битве форель оказалось настоящим вызовом. Вот, клади рыбку на тарелку и ешь — только костей остерегайся, — закончил он, беря вторую рыбину себе.

— Один, здесь? Каладан Бруд, я гадаю, не скрываешься ли ты.

— Возможно и так, Эндест Силан. Увы, я плохо умею скрываться.

— Это точно. — Некоторое время они молчали. Форель действительно оказалась сухой, но Эндест не жаловался — все равно изумительно вкусно.

Если Аномандер Рейк был тайной в саване тьмы, то Каладана Бруда можно было назвать тайной в плаще гениальности. Скупой на слова, он умел заставить любого гостя чувствовать себя нужным и желанным. Он умел это делать, когда необходимость командовать не давила на плечи, подобно проклятой горе. Эта ночь, как отлично понимал Эндест, стала даром, даром совершенно неожиданным, а потому вдвойне дорогим.

Когда они покончили с едой, ночь вступила в свои права за пределами света от костра. Речной поток стал голосом, присутствием. Вода струится, равнодушная к взлетам и падениям солнца, к явлениям укутанной луны и неспешному хороводу звезд. Звук достигал его, словно песня без слов, и все попытки уяснить ее смысл оставались тщетными — нельзя удержать в ладони ни воду, ни звук. Поток бесконечен и неизмерим; не бывает ни абсолютного покоя, ни полной тишины.

— Зачем ты здесь? — спросил наконец Эндест.

— Хотелось бы мне суметь ответить, старый друг. Видит Бёрн, желание облегчить бремя почти побороло мою волю.

— Ты считаешь, Каладан, что я не знаю, что именно нас ждет.

— Нет, я так не считаю. В конце концов, ты предпринял паломничество к этой реке — а среди Тисте Анди здешние места славятся загадочной привлекательностью. Но ты спрашиваешь, зачем и здесь я… значит, знания твои неполны. Эндест Силан, я не могу рассказать больше. Не могу тебе помочь.

Старый Анди отвернулся, поглядев в темноту, в сторону поющей реки. Итак, сюда приходили и другие. Некий инстинкт тянет их, да, к призраку Дорсан Рил. Он принялся гадать, ощущали ли они такое же разочарование, когда глядели в темные (но недостаточно черные) воды. Это не прежняя закваска. Все изменилось, в том числе и они сами. — Я больше не верю, — проговорил он, — в прощение.

— Как насчет восстановления?

Вопрос поразил его, выбил дыхание из груди. Река текла, издавая звуки десяти тысяч голосов, крики заполнили голову, ворвались в самое сердце. В животе разлился холод. «Во имя Бездны… такое… дерзание…» Он ощутил, как ледяные слезы страха льются по согретым огоньком щекам. — Я сделаю все, что смогу.

— Он это знает, — сказал Каладан Бруд с таким сочувствием, что Эндест чуть не зарыдал. — Сейчас ты можешь не верить, — продолжал могучий воин, — но впоследствии ты поймешь, что паломничество принесло пользу. Воспоминание придает сил в тот миг, когда они более всего нужны тебе.

Нет, он не верит — и не может вообразить, что сумеет когда-либо поверить. И все же… дерзание. Столь ужасающее, столь захватывающее.

Каладан Бруд налил чая и вложил чашку в руки Силана. Тонкое олово наполнило промерзшие пальцы теплом. Полководец нависал над ним. — Слушай реку, Эндест Силан. Это звук умиротворения…

Но для древнего разума Тисте Анди звуки всё казались стонущим хором, накатывающим потоком потерь и отчаяния. Призрак Дорсан Рил? Нет, сюда излилась давно умершая река, питая полуночное безумие истории, вплетая свой водоворот в тысячи иных. Бесконечные вариации одного и того же горького вкуса.

Он поглядел в пламя и в очередной раз увидел гибнущий в пожаре город. Харкенас под яростным небом. Летящий словно тучи песка пепел ослепил его, дым заполнил легкие ядом. Мать Тьма во гневе, она отказывается от детей своих, отворачивается. А они гибнут. Гибнут и гибнут.

Слушай реку. Вспоминай голоса.

Жди, как ждет воитель. Жди, чтобы увидеть грядущее.

Запах дыма висел в воздухе еще долго после угасания огня. Они ехали по выгоревшей почве, огибали почернелые обломки. Сложившаяся внутрь себя громадная повозка все еще стояла зловещей погребальной пирамидой посреди грязной земли. Разбросанный вокруг мусор стал свидетельством распада общности. Но в этой сцене погрома недоставало трупов. Следы расходились повсюду, некоторые шире остальных.

Семар Дев оглядела сцену и стала наблюдать за Скитальцем. Тот спрыгнул с коня и прошел к краю лагеря, где начал изучать некие следы. Странный человек, решила она. Спокойный, замкнутый — мужчина, привыкший быть одиноким; но за всем этим таится поток… да, насилия. Словно его одиночество позволяет миру уцелеть.

Однажды, довольно давно, она оказалась в компании другого воина, тоже хорошо знакомого с насилием. Но тут всякое сходство кончается. Карса Орлонг — если не учитывать первое путешествие в осажденную крепость под Угаратом — наслаждался вниманием толпы. «Узри меня» — говорил он, искренне жаждая этого. Он хотел, чтобы его дела засвидетельствовали — словно все глаза мира созданы единственно ради взгляда на Карсу, а умы позади глаз ради запоминания всего, что он свершит, изречет, начнет или закончит. «Он делает историю. Каждое свидетельство вливается в легенду — житие Тоблакая, деяния Тоблакая — и все мы обречены передавать его сказание».