Он выпрямился, подошел к россиянину, который окончательно пришел в себя и внимательно смотрел на странные приготовления. Все, кроме Бадмаша, опасливо отошли в сторону. Старик поставил ящик на землю перед Григорием, вынул из-за пазухи длинную палочку и начал опускать ее в каждую щель ящика в одну за другой, напевая при этом и что-то выкрикивая. Потом быстро открыл дверцу и отступил на шаг. Вынул из сумки, висевшей на боку, флейту — басури и заиграл на ней. Из ящика медленно выползла огромная черная кобра. Она была раздражена тем, что ее так бесцеремонно разбудили. Но пение флейты Mapдана заставляло ее выполнить приказ, как она много раз делала это раньше. Змея свернулась клубком, потом поднялась перед Григорием, ее клобук раздулся, глаза загорелись красными злобными огоньками. Раскачиваясь из стороны в сторону, она словно выбирала место, куда вонзить смертоносные зубы.

A Mapдан все наигрывал на флейте, и темп становился все резче и быстрее.

— Ну что, скажешь, где бриллианты? — спросил Бадмаш.

Но Григорий молчал. Кобра все быстрее раскачивалась в такт музыке, все ближе и ближе поднимаясь к лицу Семенова. Она почуяла запах крови, и это разъярило ее еще больше. Музыка перешла на высокие ноты, на какой-то неистовый фальцет. Змея перестала качаться и замерла, повинуясь звуковому приказу Мардана. Не переставая играть, он махнул свободной рукой Бадмашу.

— Собака, где бриллианты? — рявкнул Бадмаш. — Змея ждет приказа Мардана, Мардан ждет приказа Бадмаша! Ты понял?

Григорий по-прежнему молчал. И в эту секунду что-то с легким свистом пронеслось в воздухе. Голова кобры, словно срезанная бритвой, упала на землю, а туловище в предсмертных конвульсиях начало бешено свиваться и развиваться. Все остолбенели. С кроны баньяна на каменные плиты двора мягко спрыгнул человек гигантского роста.

— Никитка! Сынок! Спаситель мой! — прошептал Григорий распухшими губами.

Один разбойник успел опомниться и схватился за меч, намереваясь броситься на незнакомца. Но Дангу молниеносным движением вырвал из колчана еще один дротик, и тут же разбойник рухнул с пронзенным горлом, захлебываясь собственной кровью.

Одним прыжком Дангу оказался около Григория и взмахом кинжала обрезал путы, которыми тот был привязан к пыточному столбу. Затем подскочил к Бадмашу и, схватив за горло, легко приподнял над землей.

— Ты спрашивал, какой еще раджа? Так вот он, которому принадлежат бриллианты! Это — я, русский княжич Никита Боголюбов. Спутник этого фаренги. Я пришел к тебе сам.

Бадмаш, хоть и отличался внушительной комплекцией, выглядел просто ребенком по сравнению с великаном Дангу. Он беспомощно барахтался, размахивая руками и ногами, и уже начал задыхаться, выпучив глаза и пуская изо рта слюнявые пузыри.

— Никогда не смей требовать чужое добро, это раз, и потом, почему ты так жестоко мучаешь моего Григо? Мы, кангми, так никогда не делаем.

Дангу усмехнулся, еще крепче сжимая свои стальные пальцы вокруг шеи афганца и вглядываясь в его стекленеющие глаза.

— Никитка! Сынок! Брось ты эту падаль, — негромко произнес россиянин. — Да простит его Господь Бог Всеспаситель.

— Поблагодари Григо, что остался жив, — пробурчал Дангу. — Ты — дрянь, ты хуже шакала.

Он разжал пальцы, и Бадмаш, почти бездыханный, мешком рухнул на землю. Али вознамерился было помочь своему господину, но, увидев, как Дангу положил руку на колчан с дротиками, застыл в немом ужасе.

Осмотревшись при свете затухающего костра и убедившись, что все спокойно, Дангу взвалил Григория на плечи и скрылся в ветвях баньяна.

Кряхтя и охая, Бадмаш привстал, затем с трудом сел. Было очень больно.

— Шакал вонючий! Чуть шею не сломал, — бормотал афганец, осторожно ворочая головой.

Его ярости не было предела. Такого унижения, да еще в присутствии подчиненных, он никогда не испытывал. Он опять грязно выругался.

— Арэ, Али! Пока я не расправлюсь с этой обезьяной, я не успокоюсь, Валла-билла! И не уйду из Кашмира! Нет, не уйду! И этот ублюдок еще отдаст свои бриллианты и будет рыдать и умолять меня сохранить ему жизнь.

Страх, вызванный неожиданным появлением пришельца и его решительными действиями, прошел, и Али, приосанившись, ответил Бадмашу:

— Да будет так, хузур! Но у нас много добычи, в Кашмире она станет мешать.

— Я знаю, — злобно сплюнув и сверкнув глазами, сказал Бадмаш. — Для этого я и ездил к перевалу Пир-Панджал, чтобы переправить добро туда, поближе к Индии. Я нашел там в глухом лесу укромное место.

— Но все равно в Кашмире опасно. Ведь субедар Мансур-хан постоянно тебя здесь ищет. Он знает о твоих претензиях на владычество и не даст нам спуску. И не забывай, что мы захватили Кутиб-ханум, дочь хана Галдана, ее евнухов, слуг, невольниц. Это опасная добыча.

— Мы за нее потребуем хороший выкуп, — важно возразил Бадмаш.

— Когда еще мы его получим! — пожал плечами Али.

— Да замолчи ты, трус! — рявкнул афганец. — Впрочем, ладно, продолжай. Чего ты хочешь?

— Я предлагаю вот что: перевезем все добро следующей же ночью в Нагабал, а затем через Пир-Панджал спустим в Индию и быстро продадим в Лахоре. Нам нужны деньги.

— А эта проклятая обезьяна? — Бадмаш сжал кулаки и вскочил. Его красивое лицо налилось от гнева кровью.

— Вернемся и расправимся с ним.

— Тхик! — промолвил, чуть подумав, Бадмаш. — Ты меня уговорил, Валла-билла! Неси вина и сладкого.

— Арэ! Арэ! — хлопнул в ладоши Али.

И тотчас как из-под земли вырос главный повар.

— Чего изволит хузур?

— Сангари и халву.

— Как скажет хузур! — И повар исчез.

— Позволь обратиться, — угодливо склонился перед афганцем Али. — Еще одна новость.

— Ну, говори! — лениво махнул рукой Бадмаш, устраиваясь поудобнее на ковре и потирая шею.

— Когда ты был в длительном отъезде и мы после успешной атаки на Зоджи-Ла перевезли все награбленное сюда, мне рассказали Айша и Сюй Цинь — две старухи, приставленные к невольницам и Кутиб-ханум, — что… что… — Он остановился, с опаской поглядывая на Бадмаша.

— Почему остановился, продолжай! — приказал афганец.

— …Что на перевале исчезла самая красивая невольница по имени Дарья.

— Что? — Бадмаш нахмурил брови и вскочил. — Куда же она делась? Может быть, ее случайно убили?

— Хузур! В том-то и дело, что нет! Я последним уходил с перевала и все там напоследок обыскал. Прикончил четырех раненых, но женщины нигде не видел ни живой, ни мертвой.

— Но где же она?

Али потупил голову, немного помолчал, а потом сказал:

— Наши люди видели ее в Сонамарге в компании этого фаренги и коричневой обезьяны.

— Что? Что ты сказал?

Бадмаш взмахнул рукой. Пиалы, бутылки, блюдо с халвой — все, что принес на подносе повар, покатилось со звоном на землю.

— Хузур! Более того! Они теперь пользуются здесь в Шринагаре покровительством Парвеза, личного ювелира субедара Мансур-хана.

— Пошли быстро в зенану! — крикнул Бадмаш, и оба почти бегом устремились в главный зал храма. Два чаукидара, охранявшие вход, почтительно склонили головы и стукнули об пол копьями. Миновав зал, Бадмаш и Али повернули налево в длинный коридор с каменными колоннами, в конце которого находилась зенана. Евнух у двери посмотрел вопрошающе.

— Осел! Ну-ка позови старух, живо!

Евнух поклонился и исчез внутри помещения, из которого, несмотря на позднюю ночь, доносились смех, женские голоса, звон посуды. Оттуда торопливо выскочили две женщины. Одна — уйгурка Айша в темно-зеленом халате и белых шароварах, вторая — совсем старая, морщинистая китаянка Сюй Цинь в длинной стеганой безрукавке поверх желтого платья. Обе остановились, с испугом посматривая то на Али, то на Бадмаша.

— Это правда, что у вас на перевале пропала одна невольница? — грозно спросил афганец, сверкая глазами.

— Говорите, не бойтесь, — с мягкими нотками в голосе добавил Али. — Хузур хочет все знать. Он вам ничего плохого не сделает.