— Мы перестали жениться на сестрах? — уточнил Император, сжимая руку в кулак.

— В жены стали брать тех, в ком есть кровь мешеков, чистая кровь, но не несущая благословения. И золото в вашей крови оскудело. Его становилось меньше и меньше, однако никто не думал о том, ибо земля, однажды напитавшись живым золотом, продолжала родить. Солнце всходило и садилось, продолжая дни и годы. Империя стояла, не замечая того, что слабеет.

— Полагаешь меня слабым?

— Нет. Еще нет, — покачал головой Тлалок и осмелился взглянуть в лицо Императору. Из глаз его потекли слезы, смешанные с кровью, а лицо исказилось. — Я сделал то, что сделал, и нет мне прощения, и не будет его, ибо я нарушил законы человеческие. Однако сотворил я это едино желая удержать мир на краю гибели.

Ицтли произнес что-то в сторону, вряд ли хвалебное. Гордости в нем было всегда больше, чем разума.

— Вы последний из рода. У вас нет сестры, соединившись с которой вы могли бы укрепить кровь.

— Ты отравил мою жену?

— Нет, — Тлалок покачал головой. — Клянусь своей силой, своим родом, своими детьми, что никогда не желал зла ей. Хотя и думал, что не годится она вам в жены. Кровь почти иссякла. И единственным шансом возродить её — соединиться с правильной женщиной.

— Для того вы и создали это общество?

— В книге записаны имена всех детей Великого. Их детей. И детей их детей. И даже тех, кто был рожден от детей цапли и ягуара. Многие годы я искал их, уцелевших. И обнаружил, что остались немногие. Что почти все ушли, в войне ли, в болезни, в случаях, коии именуются несчастными, однако не уверен я, что за сими несчастиями не стояло злого умысла.

— Общество.

— Моя вина, — Тлалок склонился ниже. — Я отыскал этих юношей. Я раскрыл им знание. Я задурманил им головы, обещая возродить былую силу и былую славу. Мы сами не видим, сколь ослабли. Скоро уже иссякнет сосуд благословенной крови. И тогда остановится сердце мира. Солнце покинет небосвод. Ветра утратят крылья, и пепел вновь покроет землю. Наступят времена великой скорби.

— Моя дочь.

— Мы желали этой смерти с тем, дабы разбудить в тебе желание родить новых детей. Мы сумели бы привести нужных женщин. И сделать так, дабы чрева их сотворили жизнь.

— Дальше, — приказ звучит резко, ударом хлыста.

— Вновь дети Великого сочетались бы меж собой, возвращая утраченное. Это… единственный шанс, — Тлалок осмелился поднять глаза. — Единственный! Для всего мира!

Тишина.

Молчит Император.

И застыла золотая маска. Молчит Совет. Молчат те, чья жизнь уже закончена, пусть и не знают они о том. И лишь смех ребенка разбивает эту тишину. Кажется, Верховный вздрогнул.

И смахнул испарину со лба.

— Это все? — поинтересовался Император.

— Нет, — Тлалок склонил голову ниже. — Если бы я знал… Великий вернулся! Восславим его.

Он вдруг вскинулся, вперившись взглядом в золотое лицо. Губы Тлалока растянулись в улыбке, а из носа хлынула кровь. Яркая, она потекла по лицу, по груди, мешаясь со старой, упала на плиты.

— Волей своей, словом своим, — он заговорил на старом языке, и каждое слово падало в тишину, что камень. — Вверяю я жизнь свою и сердце в твои руки. Да будет твой гнев подобен солнечному свету…

— Поломанные копья лежат на дорогах, — заговорил вполголоса Ицтли.

И слова его подхватили.

— Мы вырвали наши волосы в печали, — голоса слились воедино, возрождая к жизни древний гимн. И кровь в жилах отзывалось на него. — Дома стоят без крыш нынче, а их стены красны от крови[1].

Император слушал.

И Совет.

И никто, кажется, не смел дышать, как не смел прервать эти забытые ныне слова. И лишь когда последнее из них упало, то ли проклятьем, то ли предупреждением, так же молча распались веревки, спутывавшие руки Тлалока.

Его тело выгнулось, исторгнув хриплый стон. Занесенная рука пробила грудь, выдирая сердце. И показалось, что он вот сейчас поднимется, вместе с сердцем. Но Тлалок покачнулся и рухнул. А под ним медленно начала расплываться лужа крови.

Вот ведь.

Верховный привстал.

— Что это? — шепотом поинтересовался Хранитель копий, тоже приподнимаясь.

— Жертва. Добровольная, — Верховному вдруг стало невыносимо жарко. — Он отдал свое сердце в руки солнца. И попросил его суда.

— А…

— Я слышал, что в старом мире так порой поступали, но… там. Не здесь.

Крови становилось больше. И выглядела она яркой, нарядной.

— Он умер? — раздался детский голосок. — Совсем?

И девочка поднялась с кресла. Она спускалась по ступеням осторожно, обеими руками вцепившись в шкуру леопарда. А спустившись, остановилась над телом.

— Он был плохим? — спросила она, глядя на Императора. И золотая маска задумчиво ответила:

— Не знаю.

— Он был нужен? — девочка наклонилась и коснулась грязного плеча.

— Пожалуй. Он ответил еще не на все вопросы.

— Тогда пусть живет дальше, — тонкий палец скользнул, выводя на коже символ, которого она, это дитя, не могла знать. Её глаза были прикрыты, на губах застыла улыбка, мечтательная и даже слегка задумчивая. Но вот тело дрогнуло.

А кровь побежала.

Обратно.

Верховный подумал, что, верно, все-таки сошел с ума, только непонятно, когда именно. Или же зелья магов на него так влияют. Кровь, получившая свободу, не может вернуться в жилы. А она вернулась. Вся, до капли. И Тлалок перевернулся. В груди его зияла рана. И девочка, наклонившись, вытащила сердце из руки и запихнула в дыру.

— Он больше не будет, — сказала она, вытирая руки о шерсть леопарда, который теперь сидел тихо. — И они тоже. Оставь их живыми.

— Они собирались убить тебя, — Император осторожно коснулся волос.

А Ицтли, горделивый Ицтли, который Императору кланялся нехотя, упал на колени, чтобы растянуться на полу.

— Подательница жизни… — шепот его подхватили, понесли.

— Они просто были глупыми, — девочка взяла Императора за руку и с трудом подавила зевок. — Они больше не станут.

— Что ж, тогда оставь их себе.

— Хорошо, — она потерла глаза. — Я устала. Я так устала… у нее вышло бы легче.

Последние слова она произнесла очень тихо, но и они не остались неуслышанными.

[1] Поэзия науа.

Старик пришел в себя ближе к вечеру. Он просто открыл глаза и сел.

— Живой? — поинтересовался Миха.

— Я был неправ. Времени почти не осталось, — Такхвар закашлялся и выплюнул темный сгусток. — Идти. Надо. Спешить.

— Куда?

— Туда. Слушай, — костлявые пальцы впились в запястье. — Мой брат связался с магами и умрет. Я чувствую. Кровь де Варренов…

— Бредишь?

— Слушай, — старик мотнул головой. — Кровь де Варренов должна остаться. На этих землях. Договор. Залог.

Барончик, до того сидевший в стороне с видом пренезависимым, насторожился и подобрался поближе.

— Мне тоже недолго осталось. Сперва я уйду. Скоро, — он вновь вытер рот. А из носа потекла кровь. Да и следовало признать, что выглядел старик на редкость погано. Этак и вправду до утра не дотянет.

Плохо.

Очень плохо.

Миха в местных реалиях не ориентируется совершенно. На барончика тоже надежды мало.

— Его прокляли. Или отравили. Или еще что-то…

— Даг!

— Не знаю. Может, и он. Нетерпеливый. Я ему говорил, что дурная кровь. Эльса своего отца убила, когда тот… не важно. Дурная. А он не верил. Мужчины глупеют от любви. Опасное чувство.

Старик закрыл глаза, явно пытаясь сосредоточиться.

— Пока проклятье ест меня. Но сожрет и к нему вернется. Вам надо спешить.

Вдох.

И выдох. Его ребра распирают кожу. Шрамы на ней выделяются особенно ярко. И смотреть на это все неприятно.

— Вернуться. Успеть. Не дать ему… Совет… — он вновь стал заваливаться на бок, но удержался. И Миха удержал. Сунул в руку комок пропитанного водой мха. Такхвар пил. Жадно. И каждый глоток вызывал судорогу. — Клятва.

Он снова заговорил, хотя речь стала неразборчивой.