— Да, кузены могут пробраться в сердце, так что не вытолкнешь. Такова уж их порода.

— Потом он поговорил со мной, сразу после церемонии, и признался, что все это было уловкой, спектаклем, поставленным специально для меня. Извинился и прибавил, что не хочет, чтобы я думала о нем плохо, и что на самом деле никакая он не свинья. Он вел себя благородно, миссис Миггс, и какое-то время мне было совсем невыносимо. Я так любила его, даже когда презирала, и потом он вдруг говорит, что все это время пытался уберечь меня. Господи, моя голова! Как она болела! А теперь Томас храпит наверху, а я не очень-то довольна своей новой жизнью.

— Знаю, но все переменится. Вы научитесь управляться с ним, Мегги. Взмах кнута, капелька меда, и мужчина у ваших ног с высунутым от усердия языком, готовый изгнать из дома собственную мать. Ну вот, дорогая, последний бокал — и сразу ложитесь в постель. У вас язык заплетается, верный знак, что утром у вас будет одно желание — умереть поскорее. Первым делом пошлите вниз мужа, я дам ему кое-что, отчего вы мигом придете в себя.

— Он разрывает меня надвое, потом оставляет, потом кончает дело и теперь, когда я наконец чувствую себя прилично, мне говорят, что завтра будет хуже некуда, — пожаловалась Мегги пустой бутылке.

— Такова цена неумеренных возлияний, дорогая.

Миссис Миггс ошибалась. Мегги проснулась бодрая, полная энергии: ни раскалывающихся висков, ни тошноты, ни головокружения, ни единой мрачной мысли в голове. Она чувствовала себя сильной и вполне здоровой, если не считать неприятного ощущения между ногами и сознания собственной глупости. Мало того, ей почему-то хотелось танцевать. Неужели это она просила скрипку у миссис Миггс?

О небо.

Ад проклятый! Совсем забыла: ведь она замужем! У нее есть муж, муж, который прошлой ночью вел себя на редкость странно.

Мегги медленно повернулась, ожидая увидеть по-прежнему лежащего рядом Томаса, но его нигде не было. И исчез он довольно давно: подушка совсем остыла.

Мегги взглянула на маленькие часы на каминной доске. Всего семь утра. Ничего не скажешь, он ранняя пташка.

Когда она вернулась в спальню, человек, бывший ее мужем целый день и половину ночи, продолжал спать, перевернувшись на живот, раскинув руки и ноги и занимая почти всю кровать. Одеяло сползло до пояса, оставив его торс обнаженным, открытым ее взору. Раньше она видела его грудь, теперь же на обозрение была выставлена спина.

Не соображая, что делает, Мегги подняла свечу повыше. Какой он большой! Настоящий великан, и спина длинная и гладкая, совсем не покрыта волосами. Ничего не скажешь, он хорошо сложен, но и только!

На какой-то момент, вернее, на кратчайшее мгновение, ей захотелось сорвать одеяло, но она тут же взяла себя в руки и, отступив, задула свечу, легла, свернулась клубочком и обхватила подушку. И лежала, пока ее и без того затуманенный шампанским мозг заволокло туманом пустоты. Ей казалось, что она плывет в море и при этом даже не промокла и, собственно говоря, не плывет, а лежит в воде и волны качают ее и навевают сладкие грезы. Она заснула крепко-крепко. И ни один тревожный сон не разбудил ее среди ночи.

Увидев, что дверь медленно открывается, Мегги села. Вот он, ее муж, стоит на пороге и смотрит на кровать… нет, на нее. Мужчина только что открыл дверь в ее спальню, не потрудившись даже постучать, и уставился на нее. Поразительная вещь эта супружеская жизнь. Какую власть она дает мужчинам над женщинами и над самыми интимными сторонами их существования! Впрочем, она получила над ним ту же власть, когда вчера ночью заставила раздеться, чтобы получше рассмотреть.

При мысли об этом по телу разлился жар. А лицо раскраснелось.

— Мегги, — проговорил он, не двигаясь с места. Значит, хватило ума не подходить ближе.

— Мне спрятать твой халат в свой чемодан?

— Что?

— Мне спрятать…

— Да, вижу, он на тебе. Могу я спросить почему?

— Как же иначе я могла спуститься вниз за шампанским? В одной рубашке? Той самой, что валялась на кровати и была залита моей кровью да и… и тобой тоже?

Он, казалось, был раздосадован столь откровенными выражениями, потому что заметил:

— Видишь ли, девушка не должна столь открыто говорить о таких интимных вещах, как ее девственная кровь и семя мужа.

Он мог бы поклясться, что ее губы зашевелились, произнося единственное слово. И что слово это было «болван».

— Почему ты пошла вниз за шампанским?

— Ты еще не видел сегодня миссис Миггс?

Томас покачал головой.

— Я прикончила шампанское, которое ты принес для моего придуманного ужина: собственно говоря, фантазии о чудесном ужине зародились в голове глупой девчонки и вылились в нечто совсем иное.

— Я не желаю говорить об этом. Кстати, я выстирал твою рубашку и повесил на спинку стула. Скоро она совсем, высохнет.

— Спасибо. Ты уничтожил доказательство: крайне мудро с твоей стороны.

— Остатка шампанского тебе не хватило?

Мегги принялась болтать ногами. Постель была такая высокая, что пальцы иа добрых шесть дюймов не доставали до пола.

— Как странно, — затараторила она, — ты сегодня какой-то сухой и строгий, словно отец, расстроенный проделками ребенка. На мой взгляд, это совершенно абсурдно, особенно после того, что ты наделал.

Ее губы опять четко выговорили слово «болван». И на этот Раз он испугался, что она выпалит вслух все, что думает, а этого нельзя допустить. Может, он и заслуживает подобного эпитета, но не ей решать.

— Ты не мой ребенок, — поспешно заметил он. — Однако я несу за тебя ответственность, как за свою жену. И я, естественно, расстроен твоим поведением. Разве можно так много пить?

— Ты, — громко объявила она, — фигляр.

На секунду он задался вопросом, что лучше «болван» или «фигляр», но тут же пробормотал, понимая, как жалко выглядит в ее глазах:

— Ты не должна оскорблять мужа.

Больше всего ему хотелось заорать на нее, выругать, допросить, допытаться, почему она вышла за него, если так любит своего проклятого почти кузена Джереми Стэнтон-Гревилла, счастливо женатого и ожидающего рождения своего первенца. Впрочем, это, вероятнее всего, и есть та причина, по которой Мегги согласилась стать женой Томаса. Не могла получить Джереми, так почему же не довольствоваться мужчиной, который так ее хочет?

Но он не закричал. Не выругался. Вообще ничего не сказал. Если мужчина не сохранит гордость, что же у него останется?

Мегги засвистела милую, простенькую песенку о парне, девушке и фиалках на лугу.

— Да, — кивнул Томас, — теперь, когда я послушал мелодию и гляжу в твои разъяренные глаза, понимаю, что оставшегося шампанского было недостаточно. Так ты спустилась вниз за новой бутылкой?

— И выпила ее вместе с миссис Миггс.

Ей хотелось, чтобы он уехал, предварительно оставив ей экипаж и приказав Тиму Маккалверу отвезти ее обратно, в Гленклоуз-он-Роуэн. Похоже, она снова впадает в меланхолию: болезнь, весьма знакомую ей с того рокового утра, когда Джереми приехал в парк вместе с прекрасной Шарлоттой, и еще усугубившуюся после того, как он признался, что его громкие хвастливые речи были предназначены лишь для того, чтобы облегчить ее боль, будь прокляты он и отец, все знавший заранее. А Шарлотта, разумеется, на самом деле оказалась богиней, черти бы ее драли.

Отличается ли Томас от Джереми? И действительно ли он настоящий осел, в то время как Джереми таковым лишь притворялся? Может, и правда умудрился скрыть свое истинное лицо, пока не удалось заманить ее к алтарю?

Настроение Мегги стало еще хуже, если это только было возможно.

Однако в эту минуту муж с холодным гневом вопросил:

— Могу я узнать, сколько мужчин в зале видели, как ты хлещешь шампанское, полуголая, одетая только в мой халат?

Куда подевалась проклятая меланхолия?! Мегги мигом оживилась и, задумчиво постукивая пальцем по подбородку, ответила голосом, куда более серьезным и торжественным, чем у ее отца в те минуты, когда этому почтенному служителю Божию доводилось увещевать нераскаявшегося грешника.