Я грёб так, что пот с меня катил ручьями, лицо пылало, а рана обильно кровоточила. Вскоре из мрака выступил силуэт «Дейны», своей призрачностью напоминавшей «Летучего голландца»; я различил и тени двух людей, свесившихся через фальшборт и готовых принять меня. Шлюпка с грохотом врезалась в обшивку судна, а я, подскочив, из последних сил уцепился за планширь «Дейны». Насчёт последних сил я явно не преувеличил, но не успела в голове мелькнуть эта мысль, как могучие руки Ингленда подхватили меня и втянули на борт, словно ящик коньяка.

— Скорее! — пропыхтел я. — За мной гонятся англичане!

— Шлюпку к корме! — коротко бросил Ингленд Девалю. — Расспросы будут потом.

Предусмотрительный Ингленд (а он был таковым, когда ему сопутствовал успех) не поставил «Дейну» на якорь, а положил её в дрейф, так что не прошло и нескольких минут, как до меня донеслось ласкающее слух журчание воды вдоль бортов «Дейны».

Но лишь уловив неторопливый ритм волн, которые то возносили нас ввысь, то опускали в глубину, я, с трудом поднявшись на ноги из-за острого чувства голода, наконец поведал свою историю. Нельзя сказать, чтобы Деваль с Инглендом обрадовались, однако они хотя бы поверили мне, отчего я решил, что очередная глава завершена и в повести о моём житье-бытье, которая кажется невероятной, если сам не был её свидетелем, открывается новая страница. У моей жизни, как сказал бы Ингленд, были две стороны, но скучать в ней мне, право слово, не приходилось. Конечно, я не отрицаю того, что Данна, Элайзу или Ингленда жизнь била куда больше моего, но, как-никак, это были их несчастья и невзгоды — им и полагалось их расхлёбывать. Почему сваливать ответственность за их жизни на меня? Ведь я всего-навсего расхлёбывал свои, предоставляя другим право заниматься их собственными делами…

А как же Элайза? — всё-таки подумалось мне, когда последние отблески маячного огня на мысе Олд-Хед-оф-Кинсейл исчезли за горизонтом, а я продолжал стоять на корме и глядеть вдаль. Возможно, Элайза действительно пыталась дать кое-что из того, чего мне недоставало, но чего я никогда не мог сформулировать. Однако же и это нельзя было поставить мне в вину. Я внушил себе, что среди населяющих нашу землю сотен миллионов женщин наверняка найдутся похожие на Элайзу. Видимо, так оно и есть, но повстречать хоть одну из них за свою долгую жизнь мне, чёрт возьми, не довелось.

Выжить. Любой ценой. Признаю, что всегда стремился именно к этому. Но кто поплатился за такое моё стремление? — мысленно спрашиваю я себя. За чей счёт я жил? Я пиявкой высасывал из других жизнь… да и крови, честно признаться, пустил немало, хотя хвастал что это не так. Я просто беру кое-какую мелочь взаймы, уговаривал я себя, чтобы вложить её в многообещающее предприятие под названием Джон Сильвер, и непременно отдам все долги, когда буду при деньгах. Тем не менее обратно никто ничего не получил, и теперь я сижу тут со своими богатствами, а множеству загубленных жизней предстоит лежать втуне, как упрятанным под землю сокровищам без карты, по которой их можно найти.

Да, я убил Данна, однако я сделал это инстинктивно, пытаясь защититься. Данн спас мне жизнь, но, с другой стороны, он спасал не именно мою жизнь. Он готов был спасти любого человека, что меня, что капитана Уилкинсона, ему было всё равно, лишь бы подарить кому-то новую жизнь. Чем же я ему, собственно, обязан? Может, мне надо было не двигаться с места и позволить ему, разъярённому, в невменяемом состоянии, прикончить меня ударом ножа, поставив таким образом точку в только начавшейся главе моей жизни? Может, так мне следовало поступить?

На самом деле тем выстрелом я не столько убил Данна, сколько навсегда вычеркнул из своей жизни Элайзу. Гордиться тут, конечно, нечем, однако и стыдиться особо тоже нечего. Я мог бы поклясться, что у меня не было иного выхода, сказать себе, что меня припёрли к стене, но чего ради? Если по правде, то, конечно же, я стоял в дверях и мог преспокойно ретироваться, поскольку с тыла мне никто не угрожал.

Да что там говорить, это был ещё не самый страшный случай. Я совершал кое-что похуже убийства Данна — и спал спокойно. Потрясло и взволновало меня открытие, что этот самый Джон Сильвер, которым, судя по всему, был я сам, прожил, прямо скажем, незавидную жизнь, в основном плывя по воле волн и ветров. Он хватался за соломинку и выплывал, он хватал с неба звёзды и срывал запретные плоды, но разве) него был компас или место назначения? Задумывался ли он над тем, куда держит путь и чего хочет добиться, — он, который всегда был уверен в себе и считал себя умнее других, потому что, в отличие от них, сознавал, что живёт, и умел ценить собственную жизнь?

Нет, конечно, у меня была идея, что сочинение сей правдивой повести позволит мне ещё какое-то время пребывать в здравом уме и рассудке и что моя писанина предназначена в первую очередь для этого; я тешил себя сей мыслью и прочими в том же духе. Чушь собачья! — говорю я теперь. Да, таким образом я получаю подтверждение того, что ещё жив, но клянусь Богом (если он существует), замысел у меня был всё же другой. Возможно, у меня теплилась надежда, что, если я изложу свою прошлое на бумаге, мне будет легче найти с ним общий язык, а потом, когда все воспоминания будут разложены по полочкам и исчерпаны, я смогу отправить его за борт, похоронить, как хоронят умерших в море. Разве не похоронами завершается любая жизнь? Само собой, если ты не кончаешь свои дни на виселице…

Итак, я начал новую главу, как часто говорят в жизни, не отдавая себе отчёта в словах.

«Дейна» со своим неутомимым и неугомонным экипажем снова взяла курс на Францию. Впрочем, нам всем было не до того, чтобы почивать на лаврах. И для Ингленда, и для Деваля возвращение в Ирландию было немыслимо без постоянной игры в кошки-мышки, причём Ингленду эта игра уже осточертела. Для меня же вернуться туда было равносильно тому, если позволите напрашивающееся сравнение, чтобы заснуть на посту ради букета цветов.

Ясное дело, мы подались во Францию, куда ж ещё? Нам, видите ли, показалось, что мы получим с этого кое-какие козыри. Деваль, за неимением других талантов, должен был служить нам толмачом, ежели, конечно, он сумеет верно истолковывать то, что захотим сказать мы с Инглендом. Ингленд, который успел сделать с Данном не меньше двадцати рейсов в разные порты Бретани, превосходно знал фарватер, а потому был назначен капитаном. Я же как был, так и остался матросом, пусть даже бывалым, что меня вполне устраивало. Сильвера вовсе не тянуло быть в каждой бочке затычкой и во что бы то ни стало командовать другими. Я хотел управлять прежде всего своей судьбой и своими приключениями. Никто не должен иметь возможность сместить Джона Сильвера — таков был мой закон. Однако на всякий случай я предложил создать корабельный совет, который бы решал наиболее важные вопросы… за исключением того, когда, где и каким образом нам ставить на карту собственные жизни, чтобы заработать ломаный грош.

Всю первую ночь Деваль провалялся в койке. Пока мы с Инглендом занимались вещами, насущными для спасения своих шкур, как-то: следили за курсом и управлялись с парусами, меняли флаг и название судна, проверяли наличие оружия и провианта, Деваль оплакивал смерть Данна. По словам Деваля (и тут ему нечего было возразить), Данн был единственным человеком, который проявлял по отношению к Девалю положенную каждому человеку толику доброжелательности и внимания (мне до сих пор непонятно, как ему втемяшилось такое в голову, почему он считал, что ему тоже что-то положено, и какое право имел чего-либо требовать). Но я благородно позволил ему выплакаться на моём плече — учитывая обстоятельства, это было самое меньшее, что я мог для него сделать, — после чего строго-настрого велел заваливаться спать. Так, мол, и так, завтра в Бретани он нам нужен отдохнувший и хорошо соображающий, мы, дескать, пропадём без его помощи. Эти слова оказались на редкость удачными, и Деваль мгновенно исчез с палубы.