— Надо было думать раньше.

— Но я не хочу умирать, сэр. Пожалуйста, поговорите с капитаном. Такого больше не повторится. Честное слово.

Я просил, молил и унижался самым жалким образом. Когда решался вопрос о том, жить или умереть, мне было не до гордости. Я, можно сказать, стоял одной ногой в могиле.

— О’кей, Сильвер, до сегодняшнего дня ты был безупречен, — сказал помощник. — Я велю ребятам не слишком натягивать канаты. Большего я для тебя сделать не могу.

И на том спасибо. Это обещание несколько подбодрило меня, и я смог собраться с мыслями. Теперь всё зависело от того, в каком виде днище «Беззаботного». Я представил его себе в виде ковра из острых как бритва, морских желудей, которые, словно в масло, врезаются мне в спину.

Команда быстренько приготовила четыре каната, по два с каждого борта. Меня поставили на носу со связанными руками и ногами. Я огляделся по сторонам. У некоторых на лицах были написаны беспокойство и гнев; полагаю, это были те, кому хватало мозгов поставить себя на моё место. На лицах других я читал в основном предвкушение, а кое у кого и явное любопытство: интересно, выживет он экзекуцию или нет? Для них килевание было приятным разнообразием в пути, спектаклем, над которым не грех посмеяться, как на суше могут смеяться над казнью. Я обратил внимание, что двое матросов, которым предстояло держать канаты с правого борта, похохатывали, толкая друг друга в бок. И ежу было понятно, что они не станут слушать помощника, который просил не тянуть слишком сильно.

В ту же минуту на юте появился Баттеруорт. Сам я его не видел, поскольку стоял спиной к корме, готовый к тому, что сейчас меня опустят в воду и ногами вперёд протащат вдоль киля с носа на корму, по всей длине «Беззаботного», составляющей ни много ни мало девяносто шесть футов, — ведь меня должны были подвергнуть килеванию вдоль, а не поперёк судна, что считалось меньшим наказанием.

— Этот член команды, — проревел Баттеруорт, — отказался подчиниться моему приказу. Вы прекрасно знаете, что я имел полное право — пожалуй даже, был обязан — застрелить его как бунтовщика. Но у меня есть чувство милосердия, и я даю ему возможность пожалеть о содеянном и исправиться. Однако пусть его пример послужит вам всем предупреждением. В следующий раз я буду беспощаден.

Со всех сторон послышался ропот. Вот и ещё признаки мятежа, успел подумать я, прежде чем Баттеруорт прокричал свою команду и меня стали спускать вдоль форштевня к плещущимся волнам.

Я изо всех сил старался побороть страх, который незаметно возник внутри и теперь прямо-таки душил меня. Один раз я уже пережил смерть, у мыса Олд-Хед-оф-Кинсейл, уговаривал я себя. Не зря же я тогда остался в живых… Выжить! — гудело во мне. Я должен, чёрт возьми, выжить!

Я вспомнил то, чему меня учил старый индеец в Чесапике на случай если понадобится надолго нырнуть под воду: сделал несколько глубоких вдохов, чтобы очистить лёгкие, а потом стиснул губы. Только не кричать! — подумал я напоследок. Один-единственный крик от боли — и он станет последним для меня на этом свете.

Я с головой ушёл в зелёную воду, канаты натянулись, и моя спина заскребла по доскам обшивки. Меня успели протащить всего несколько футов, когда я почувствовал, как кожа лопается и меня пронзает нечеловеческая боль, и эта боль подрывала мою волю к жизни. Одно мне, во всяком случае, было ясно: девяносто футов такого обращения сделают из моего драгоценного тела котлету, и песенка Долговязого Джона Сильвера будет спета. Я бился в своих канатах, как муха в паутине. А что толку? Я был связан по рукам и ногам.

Руки! — вдруг вспомнил я, когда мне в бедро вонзилась заноза и я непроизвольно подтянул их к туловищу. Тут же я почувствовал в канатах по левому борту слабину, их отпустили сначала на сажень, потом на две… так держать! С той стороны ребята прислушались к помощнику и не стали натягивать канаты. Молодцы! Дайте ещё слабины! Теперь двое ухмыляющихся по правому борту, которым плевать на Джона Сильвера, узнают, почём фунт лиха. Я обеими руками схватился за канат с их стороны и, упёршись в киль, рванул, что называется, за короля и отечество — изо всех сил, каких я не знал за собой ни до, ни после этого случая. Грудь распирало так, что казалось, её вот-вот разорвёт, в ушах гудел небольшой ураган, но, прежде чем в глазах окончательно потемнело, я почувствовал, что канаты с правой стороны отпущены. Я был свободен.

Когда я снова открыл глаза, меня, задыхающегося, уже поднимали на палубу с левого борта. Значит, я был жив. И пока множество рук переваливало меня через фальшборт, я заорал благим матом, чтобы ни у кого не оставалось сомнений: на борт поднимается живой человек, хотя, может быть, и спятивший. Оттолкнув руки всех, кто хотел помочь мне остаться стоймя, я бесформенным мешком повалился на палубу. Я плевался и шипел, ругался и клял всё на свете, но в конце концов, цепляясь за грот-мачту, сумел встать на ноги. Господи, грот-мачта. Я опустил взгляд. Вон она, проклятая белая черта, и я опять стою с правильной её стороны, безо всякого на то приказа. Это был прекрасный стимул к жизни для такого человека, как я! А я ещё увидел ярко-красный кровяной ручеёк, который перетёк у меня со спины на ноги и теперь бежал по палубе посередине белой черты. Я поискал взглядом Баттеруорта. Прежде чем я свалюсь, он по крайней мере обязан посмотреть мне в глаза… если ему хватит смелости.

Баттеруорт неестественно прямо застыл на юте, не в силах отвести взора от меня. Я поднёс дрожащую руку к виску и отдал честь.

— Джон Сильвер, сэр, прибыл для продолжения службы, — выдавил я из себя и обнажил зубы в неком подобии улыбки.

Только теперь я заметил удивительную для палубы тишину. Оказывается, все вылупились на меня — одновременно с восхищением страхом и уважением. Я снова посмотрел на Баттеруорта, который наконец отвёл взгляд в сторону.

— Отставить! — натужно произнёс он и, развернувшись, исчез в капитанской каюте.

Вот уж повезло так повезло! — успел подумать я, прежде чем последние силы покинули меня и я потерял сознание.

Две недели ушло у меня на то, чтобы подлечиться и начать приносить какую-то пользу… я имею в виду, по своему собственному разумению. Любому понятно (вы согласны, господин Дефо?), что после такой перипетии Джон Сильвер не мог встать и пойти как ни в чём не бывало, поэтому я много чего наслушался, лёжа на брюхе с израненной спиной. Баттеруорт запретил команде общаться со мной, словно я был каким-то прокажённым, но ребята один за другим прокрадывались в лазарет, чтобы засвидетельствовать своё почтение. И мне приходилось раз за разом слушать совершенно неправдоподобную историю собственного спасения. Оказалось, что своим геркулесовым рывком я сбросил в море одного из матросов, державших канат с правого борта, и его мгновенно искромсали привлечённые моей кровью акулы. Меня же сразу, не дожидаясь приказа Баттеруорта, потащили наверх ребята с левого борта. Разумеется, капитан остервенился, но вмешиваться не стал, побоялся. Даже такой болван, как Баттеруорт, понимал, что, если он позволит акулам сожрать меня, команда может взбунтоваться: как-никак, он определил мне иное наказание.

Не приходилось сомневаться, что значительная часть экипажа сочувствует мне. Под вонь от моих нагноившихся ран обсуждались тайные планы. Ребята намекали, что, если я соглашусь стать во главе мятежа, более половины матросов пойдёт за мной. Дабы меня не сочли идиотом, я хвастал, будто переступил черту, бросая вызов Баттеруорту, — и мне верили, хотя на самом деле я поступил так по другой причине. И всё же насчёт бунта я отмалчивался. Мне казалось, я уже достаточно побунтовал и теперь следовало подумать о спокойном прибытии в Вест-Индию. Безрассудств на ближайшее время хватит.

Но вот однажды заглянувший ко мне Лейси рассказал, что Баттеруорт приказал закрасить мою кровь, не успела она высохнуть. А потом наш лекарь, Скьюдамор, принёс ещё более страшное известие: «Беззаботный» вовсе не идёт прямым ходом в Вест-Индию.