— Вы разве не благодарны за то, что остались жить и имеете возможность вести честный образ жизни? — спросили вы.

Хендс посмотрел на вас, словно на идиота.

— Чего? Благодарен? Мне не за что благодарить кого-нибудь, ни одного лешего, так и запишите во всех своих бумагах. Честный образ жизни! Поцелуйте меня в задницу! Что, по-вашему, значит «честная жизнь» для людей, подобных мне? Это значит — надрываться за гроши. Кто, по-вашему, зарабатывает на моём честном образе жизни? Уж во всяком случае не я, совершенно точно.

Хендс так ударил кулаком по столу, что стаканы подскочили.

— Это не жизнь, — заявил он. — Нет, дайте мне хорошее судно и толкового капитана, и я завтра же оставлю эту вонючую дыру. Корабельные товарищи, драки, много рому, очередь шлюх, лишь только мы сходим на берег, отдых на палубе, когда просто лежишь под солнцем и ничего не делаешь, вот что такое достойная жизнь, чёрт побери.

— Даже под угрозой виселицы? — спросили вы деликатно, бросив выразительный взгляд на место казни.

Хендс поглядел на вас, хитро прищурившись.

— Я слыхал, вы слывёте умным малым, — сказал он. — По мне, пожалуйста, можете умничать. На здоровье. Но я вам вот что скажу: если бы не страх перед виселицей, немногие стали бы искателями приключений. Ведь это всё равно, как на войне. Если ты не готов умереть идти на войну бессмысленно.

Я посмотрел на Хендса. Он вряд ли сам осознал, чтo сказал или что хотел сказать, но здравый смысл в его словах имелся. Хотя это было не то, на что вы надеялись и что ожидали услышать. Вы упорно отказывались верить, что есть люди, которые просто так могут играть своей жизнью. Они называют себя искателями приключений и удачи, да только вот с удачей дело обстоит хуже. Короткая, но весёлая жизнь — вот о чём они мечтают А где они сейчас? Никого нет. С них уже в аду, если таковой действительно существует, сдирают шкуру. Подумать только, они всё делали очень старательно: выбирали себе капитанов, которых потом можно было снять, голосовали за то или это, и их голоса были равны, к тому ж любая добыча делилась поровну и каждый вопрос тщательно обсуждался… Но знали ли они, какой во всём этом смысл?

Нет. Получив в подарок короткую, но соответствующую их мечтаниям жизнь, они кончали виселицей по собственной глупости. Они винили всё и всех, но кто же, кроме них самих, был виноват в том, что они дохли, словно мухи? Вы, господин Дефо, задавали вопросы о правде и лжи, добре и зле, свободе и принуждении. Да, пираты очень хорошо понимали, намного лучше многих, что такое несправедливость и тирания, но во всём остальном они были не лучше слепых котят. И тут они мало чем отличались от обычных людей.

Итак, мы опять воссоединились: Эдвард Честный, утверждающий, что может отличить жизнь от смерти, Деваль Презренный, готовый продать самого себя за дружеское похлопывание по плечу, и я, Долговязый Джон Сильвер, готовый, если потребуется, продать кого угодно.

В откровенной радости Ингленда по поводу нашего воссоединения нельзя было усомниться, хотя зря он радовался. В людях он не разбирался. Он просто верил им и всё. Да, Ингленд был загадкой, и в первую очередь — для себя самого, но также и для других, видящих, как он колеблется то в ту, то в другую сторону, то туда, то сюда так что, в конце концов, никто уже не понимает, на каком они свете. Почему же тогда его выбрали в капитаны? Потому что он слыл хорошим парнем, на него всегда можно было положиться. В отличие от самого Ингленда, члены экипажа знали наверняка, как дважды два — четыре, что Ингленд никогда не приобретёт капитанские замашки. А это в их глазах было дороже чистого золота.

Вы, господин Дефо, не сумели раскусить Ингленда. Вы писали в своей истории, что он наделён разумом и одно это должно было бы сделать его лучшим человеком, чем он был. Вы говорили, что он по своей натуре очень добр и что у него достаточно отваги. Он не был скуп, он не одобрял жёсткого обращения с пленными. Вы утверждали, что он довольствовался бы более мелким разбоем и не очень зверствовал, если бы только можно было заставить его экипаж образумиться, но, как правило, большинство голосовало против его предложений, а так как он входил в состав этой омерзительной компании, то вынужден был соучаствовать в их грязных делах. Вот что вы писали.

Да, в вашем изображении выходило, что сердце у Ингленда было чистое и доброе, просто ангельское. Мне надо пенять на самого себя ибо я ведь выступал и, конечно, по сей день выступаю в его пользу. И всё-таки не так уж плохи были дела у Ингленда, и не было опасности, что он закончит свои дни на небесах, хотя он и глубоко раскаивался, когда понял, что одной ногой уже в могиле. Видите ли, господин Дефо, вы не подумали о том, что никто не заставлял Ингленда быть капитаном. Он ведь мог избежать этого, как и я.

С глазу на глаз, в каюте, предоставленной Ингленду, я выложил ту же историю, которую рассказывал Девалю, хотя я на всякий случай кое-что кое-где прибавил, а кое-что кое-где убрал в отдельных местах. Ингленд проглотил её целиком и полностью — яркое свидетельство тому, что при всех его достоинствах, о чём можно долго говорить, бестолков он был не меньше многих других.

Сам же Ингленд рассказал, что после тридцатидневного пребывания на плантации он настолько вымотался, что предпочёл бы коровье дерьмо в Ирландии сахарному тростнику; что всё тело у него зудело, будто усеянное ядовитыми муравьями, так не сиделось ему на месте, я понимал, что это был зуд странствий у него в крови. Он бежал, нанялся штурманом на шлюп, который, в свою очередь, был захвачен пиратом Уинтером. Тот предложил Ингленду присоединиться к ним и взять на себя командование шлюпом, естественно, с согласия экипажа. Потом корабль Уинтера и шлюп попали в шторм и потеряли друг друга. И вот Ингленд, избранный капитан, теперь здесь, и муравьи больше не терзают его тело.

— Если ты, Сильвер, хочешь стать нашим квартирмейстером, то больше всех этому буду рад я, — сказал Ингленд.

— Конечно, если только ваши ребята захотят этого.

— Они захотят. Я не знаю никого другого, кто сможет стать всеобщим любимцем и кого буду ценить, как тебя. Если ты постараешься.

— А Деваль? — с самым невинным видом спросил я. — Всё-таки он был капитаном «Дядюшки Луи».

— Ты что, издеваешься над старым корабельным другом? — спросил Ингленд.

— Нет, я сам его предложил. Думал, это пойдёт ему на пользу.

— И что же?

— Он решил, что на борту он единственный стоящий человек.

— Меня это не удивляет, — сказал Ингленд без тени недоброжелательности. — Из него никогда не выйдет моряка.

— Аминь! — добавил я для порядка.

Всё получилось так, как и предполагал Ингленд. Меня полюбили и вскоре выбрали квартирмейстером. И думаю, что именно у Ингленда я стал самим собой, завоевал уважение и всё такое прочее. А иначе меня не выбрали бы несколько лет спустя квартирмейстером на «Морже» у капитана Флинта, с наихудшим экипажем из всех, кто когда-либо ступал на палубу этого судна.

Через некоторое время после того, как нас собрали наверху, совет решил, что корабль должен взять курс к берегам Африки. Кое-кто из команды слышал и утверждал с уверенностью, что там можно получить богатую добычу. С севера туда за рабами прибывают торговцы с золотом, серебром, оружием и всякой дребеденью, — всем этим они будут платить, покупая черномазых. Не говоря уж о провианте и предметах первой необходимости для факторий.[22] А с юга прибывают ост-индские купцы с тканями, драгоценными камнями, пряностями, а иногда и наличными деньгами, которые, конечно же, они хотели бы надёжно поместить в Лондоне.

Подобные слухи были столь заманчивы, что совет поверил им. Редко в распоряжении пиратов имеется что-нибудь иное, кроме слухов, насколько я помню. Мы прошли на паруснике шесть тысяч морских миль, прямо через конские широты[23] с их окаянным безветрием, где солнце сжигало кожу и даже глотки, если попытаешься произнести хоть слово. Кто-то сказал, что от Антигуа[24] отошёл английский военный корабль, который намерен охотиться за пиратами. Так что мы, поджав хвост, отправились на юг к Барбадосу.[25]