— А клоню я, ребята, к тому, — произнёс я голосом, который нисходил на меня в такие минуты с небес, — что если б этот храбрый, сильный и толковый парень имел право заявлять о своих претензиях, то черту перешёл бы не я, а он. Не я, а он бросил бы вызов Баттеруорту и подстрекал вас к мятежу. Но разве Роджер Болл совершил что-либо подобное?

Все молчали.

— Ты горазд трепаться, Болл, а капитанские приказы всё равно исполняешь как миленький.

Болл стиснул кулаки и чуть не задохнулся от гнева, однако даже он понимал, что всеобщая поддержка на моей стороне. Я взял кости и бросил их на стол.

— Перейдя черту, я поставил на кон свою единственную драгоценную жизнь, — продолжил я, когда кости легли. — Вот почему у меня есть преимущество перед таким, как ты. Если кто не согласен, я готов его выслушать.

Тишина говорила сама за себя.

— Томпкинс, у тебя круговая грамота?

Томпкинс достал скомканный лист и кинул его на стол, точно бумага жгла ему пальцы. Взглянув на грамоту, я сложил её и спрятал за пазуху.

— Вы все подписали документ и теперь связаны письменной клятвой. Вам известно, что это означает. Если бумага попадёт в чужие руки, вас ожидает виселица, в лучшем случае — двадцать лет в Нью-гейтской тюрьме. Посему ни один теперь не имеет права выйти из заговора, оставив других рисковать своей шеей.

— А почему ты не подписался, Джон? — осторожно спросил Томпкинс.

— Я подозревал, что кто-нибудь задаст этот вопрос. Но мне казалось, что ты, Томпкинс, и сам знаешь ответ. Прежде всего я дорожу собственной шкурой. Если бы каждый из вас так же дорожил своей, я бы подписался руками и ногами. Тогда была бы не нужна круговая порука в виде этой бумаги. Я бы взял всё на себя и поставил свою подпись, Джон Сильвер, крупными жирными буквами, вот тут, на самом верху. Однако посмотри вокруг! Половина так называемых дерзких бунтовщиков уже начала для храбрости прикладываться к бутылке. Разве так следует заботиться о своей и моей шкуре? Нет, спиртное туманит мозги и делает человека непредсказуемым. Как вы думаете, почему многим из вас не удаются ваши грандиозные планы? Да потому, что кто-нибудь обязательно посчитает победу обеспеченной, упьётся до чёртиков и распустит язык или потеряет голову. Так-то вот. Вот почему я не поставил свою подпись и вот почему я взял бумагу себе. А теперь я должен сказать вам следующее. С этой минуты и до того, как на борту нашего судна появятся выборный капитан и вольные моряки, люди чести, с выпивкой покончено. Ни капли, ясно? Если я замечу кого-нибудь с бутылкой или на взводе, я сам вручу бумагу Баттеруорту.

Кое-кто поворчал-побурчал, но серьёзных возражений не последовало. Никто не был готов убить меня и завладеть бумагой только ради того, чтобы напиться.

— Чтобы закрыть этот вопрос, — решил подбодрить их я, — обещаю, что потом вы сможете пить, сколько влезет, хоть упиться до смерти, если таково будет ваше желание.

— Да хватит тебе, Джон! — сказал Томпкинс. — Можешь дальше не распространяться. Мы всё поняли. Верно, ребята?

Томпкинс говорил развязно, но он нашёл правильный тон. Хорошо, хоть один из них понимал, что поставлено на карту. Остальные молча согласились, даже Болл, во взгляде которого, однако, светился опасный огонёк.

— Так какие наши планы? — тоже довольно решительно спросил Лейси.

— Мы принимаем на борт чернокожих невольников. Я освобождаю их от цепей и даю всё необходимое для захвата судна. Нам не придётся пошевелить и пальцем, не говоря уже о том, чтобы рисковать собственной драгоценной шкурой. Когда негры очистят ют от офицеров и прочего балласта, в дело вступаем мы и помогаем рабам переправиться на берег. Им ведь нужно это и только это. Что скажете, господа хорошие? Мы поднимем мятеж, не приложив к тому почти никаких усилий. Прекрасный корабль достанется нам задарма, а нас нельзя будет даже повесить.

Я снова взял в руку кости и бросил их на стол. Две шестёрки.

— Кто-нибудь может выкинуть больше? — спросил я, от души расхохотавшись.

Надеюсь, господин Дефо, по этим эпизодам из моей жизни вы можете представить себе, как трудно жилось человеку моего склада среди людей, составляющих на свете большинство. Иногда мне кажется, полжизни ушло на препирательства с ними, на уговоры образумиться. Но был ли от этого толк? Спасся ли хоть кто-нибудь благодаря моим увещеваниям? Пускай, чёрт бы их всех побрал, винят за ослушание себя, и никого другого. Может, я виноват в том, что один остался в живых? Может, я виноват в том, что сижу у себя на утёсе как последний представитель нашей вымершей братии?

Признаю, я не в духе. Не очень-то приятно обнаружить, что в моей жизни тоже были провалы и неудачи. А тут ещё заявляется Джек с женой и другой бывшей рабыней, теперь вольноотпущенной. Все трое смотрят на меня в высшей степени смиренно, отчего моё настроение отнюдь не улучшается.

— Чего припёрлись? — спрашиваю я сразу самое главное.

Женщины смотрят на Джека.

— Нам нужно поговорить с тобой, — по-моему, довольно неохотно произносит он.

— Думаешь, я сам не понял? Не тяни, выкладывай, в чём дело! У меня есть более важные занятия.

Но они только стоят, потупившись, и шаркают ногами по полу.

— Что это значит, разрази меня гром? — вскричал я.

— Просто они хотят возвратиться к своему племени, — начал Джек. — У обеих старые родители, и женщины не хотят, чтобы они умерли в одиночестве. А потом наступит их черёд быть старейшими у себя в роду.

— И при чём здесь я?

— Они хотят получить твоё разрешение.

— Может, заодно и благословение? — елейным голосом осведомился я.

— Андриааниаке нелегко после стольких лет службы покидать тебя, — отвечал Джек. — Ей было бы проще, если бы ты сказал ей несколько слов в виде напутствия.

— Напутствия?! Я вам что, черноризник какой-нибудь? На посошок, так и быть, они получат. Выдай им бочонок рома, чтоб они могли назюзюкаться, когда будут днями и ночами сидеть у трупов своих родителей.

— Но… — сказал Джек.

— Никаких но, — возразил я, усталый и грустный. — Сколько раз вам повторять, что вы свободны, свободны, как птицы, свободны, как ветер. Неужели трудно уразуметь? Я выкупил вас и отпустил на волю, потому что нуждался в вашей помощи. Вы мне её оказывали. Спасибо большое! Но я, чёрт подери, не желаю видеть перед собой толпы рабов, умоляющих о разрешении и благословении.

— Джон! — произнёс Джек снисходительным тоном, к которому осмеливался прибегать, когда я, по его мнению, нёс полную дичь. — Мы принадлежим к племени сакалава. Мы убили многих из тех, кто надеялся покорить нас, и убьём ещё больше, если они будут пытаться снова. Мы оставались с тобой, потому что ты вернул нам свободу и привёз обратно на родину. Мы готовы защищать тебя ценой собственной жизни.

— Но?..

Джек печально улыбнулся.

— Но положение изменилось. Ты стареешь, ты занят какой-то писаниной, и теперь уже ясно, что тебе дадут умереть спокойно. Мы все тебе больше не нужны.

Я хотел встрять и поспорить с ним, однако у меня не нашлось слов.

— Мы не собираемся бросать тебя одного, — продолжал Джек. — Несколько человек всегда будут у тебя под рукой.

Я лишился языка от злости. По какому праву бывший раб смеет выказывать сочувствие мне, человеку совсем другого полёта?!

— Ладно, благословляю вас, — только и вымолвил я. — Пошли вы все к чёрту!

— Спасибо! Если б ты не дал разрешения, они бы остались.

Рвал ли я на себе волосы? Да, рвал. Что мне ещё было делать перед человеческой глупостью? Джек говорил правду: никому не удалось покорить гордых воинов племени сакалава. Никому, кроме меня.

Я смотрел им вслед. Между вершинами западных гор как раз заходило солнце. Раскалённый шар слепил меня, и я не видел прощальных взмахов, которые обращали ко мне со склона эти черномазые. Они были преданы мне, утверждал Джек. Ну и что? Может, я и тут кругом виноват?