После еды появились трубки (некоторые буканьеры приобрели испанские манеры: они сворачивали так называемые cigarillos,[21] и когда все закурили, вновь поднялся Пьер ле Бон и произнёс речь, в которой приветствовал меня — нового члена братства. Я услышал множество слов о верности и товариществе, о том, как надо всегда проявлять готовность браться за любое дело и помогать друг другу; делиться тем, что досталось; держаться вместе и жить в согласии, не только в удачные дни, но также и в моменты невезения, то есть, как он сказал, в горе и в радости. Я бы не удивился, если бы узнал, что в прежней жизни он был священником.

После этих серьёзных слов я сидел, посасывая трубку, не предчувствуя ничего дурного, как вдруг Пьер ле Бон с блаженной улыбкой вывел вперёд одного из вольных буканьеров — маленького, скрюченного, тощего, словно щепка, и твёрдого, как кремень, — с таким шутки плохи, во всяком случае в вопросах жизни, смерти или застольных молитв. Парень, видно, хотел выразить дружелюбие, но улыбка так и не смогла пробить себе дорогу на его костлявой роже.

— Это Том, по прозвищу Меткий, — сказал Пьер ле Бон. — Он — один из самых метких наших стрелков. Спроси других. Те, бывало, устанут стрелять, пытаясь попасть в апельсин, а Том попадает в тоненькую веточку, не задев апельсина.

От похвалы Том напыжился.

— Месяц тому назад, когда мы гнались за кабаном на испанской территории, испанцы захватили товарища Тома. Мы тогда наскочили на целую группу испанских всадников. Они охотятся с длинными копьями верхом на лошадях, а мы — с ружьями, так что у нас редко бывает повод бояться их. Но тогда мы от неожиданности рассыпались в разные стороны, и этим гадам удалось заколоть Яна прежде, чем мы смогли этому помешать. Том всё же отомстил. Он застрелил восьмерых испанцев ещё до наступления темноты, хоть они и были с лошадьми и собаками.

— Надо было мне застрелить ещё больше испанцев, — сказал Том с ненавистью. — Ян один стоил двадцати этих тиранов. Он был моим самым лучшим напарником.

— Напарником? — спросил я.

— Да, — ответил Пьер ле Бон, — у нас такой обычай.

— Что за обычай? — спросил я.

— Разбиться на пары, по два человека, каждая пара неразлучна, двое в паре делятся друг с другом всем.

— Всем?

— Да, всем, — ответил Пьер ле Бон. — Мы называем такой обычай мателотаж, и мы соблюдаем его давно, со времён возникновения нашего братства. Это всё равно, что жениться, вот и всё.

— И всё? — спросил я. — Вы что, содомиты?

Раздался взрыв хохота.

— Нет, храни нас бог, — сказал Пьер ле Бон. — Что за радость быть содомитом? Нет-нет. Видишь ли, Джон, мы даже делимся женщинами, это помогает избегать склок и ссор. Скажем, вы с Томом встречаете на море или на суше прекрасную женщину. Вы бросаете монетку: орёл или решка, чтобы решить вопрос, кто из двоих станет её мужем. А затем вы по очереди спите с ней, вы же всё делите между собой, так ведь?

— Угу, — сказал я, чувствуя, что совсем запутался, — но зачем кому-то из нас жениться на ней, если мы всё равно делимся?

— Чтобы на неё не претендовал никто третий.

Что скажете на это, господин Дефо? Вы, изучавший людей во всевозможных разновидностях, вы слышали о чём-либо подобном? А тут именно так всё и было. Мне предстояло быть спаренным в радости и горе с этим сморчком Томом, прозванным Метким, чьей единственной заслугой, похоже, было умение сбить апельсин, попав в веточку на расстоянии в тридцать шагов. Мателотаж, видите ли!

Итак, ясно было, что моя жизнь у этих пиратов заканчивается, я знал это ещё до того, как она началась.

Но это был день сюрпризов. Том взял меня своими потными руками и повёл к хижине. Стало быть, там нам предстояло жить до тех пор, пока смерть не разлучит нас, сказал Том Меткий, и тогда оставшийся в живых получит в наследство принадлежавшие каждому из нас ружья, рабов и нашу единственную хижину, и всё во имя общего блага.

— Ну, хижина это ерунда, — пояснил он. — С помощью одного черномазого можно за два дня сварганить новую. А вот чтобы расчистить землю, понадобится не одна неделя.

Какое мне до этого дело? — думал я, вполуха слушая его дружелюбную болтовню, исполненную такой заботой, что у меня, по правилам, должен был ком стоять в горле.

Том потащился со мной в сарай с рабами, который находился довольно далеко от хижины. Ему хотелось продемонстрировать самую дорогую часть своей собственности — трёх обитателей сарая. Первой из них оказалась рабыня, которая, по словам Тома, была и любострастна, и хорошо готовила. Второй, по словам Тома, был дельный и сильный мужик. Однажды он за один день приволок домой триста кило мяса.

— От третьего же, наоборот, мало толку, — продолжал Том в ткнул пальцем на съёжившуюся фигуру в дальнем углу большого сарая. — Он понимает лишь кнут, да и то не всегда. Но так обычно и бывает с белыми работниками, прибывающими сюда для работы по контракту. Какой-нибудь идиот наобещает им золото и райские кущи по другую сторону Атлантики, а на самом деле они подписывают себе приговор: надрываться до изнеможения, чтобы заработать на хлеб, прежде чем через три года вновь обрести свободу. Некоторые, по-видимому, думают, что мы здесь занимаемся благотворительностью, беря их. А у нас нет денег, даже на нужды церкви мы не смогли бы пожертвовать ни гроша.

Том сплюнул, метко попав между ногами бедолаги, но тот даже не поднял головы.

— Нет уж, — сказал Том, — в последний раз я вложил деньги в белого работника по контракту. Даже если они ничего не стоят при покупке, в дальнейшем они обходятся всё дороже. Тем, кто на английской территории, лучше, чем нам, они могут продлить контракт, и никому до этого нет дела. Да-да, я слышал об одном таком, ему удавалось добиваться продления контракта в течение двадцати восьми лет. Он даже сам успел умереть до окончания срока контракта. А губернатор французов чертовски дотошный, ему есть дело до всех, кто может ходить или стоять, даже если это никудышные работники, лишь бы срок их контракта закончился. Посмотри сам на этого работничка! Он у меня уже год, а кому от него радость? Во всяком случае не мне.

Я сделал несколько шагов вперёд, и моя тень упала на землю перед тем, что представляло собой жалкое подобие человека. Возможно, именно она заставила его посмотреть вверх, и можете представить себе моё удивление и отвращение, когда это существо, увидев меня, совершенно изменилось. Глаза забегали, и истощённое тело задёргалось.

— Джон Сильвер! — завизжал он, трясясь от волнения и бросаясь ко мне. Неуверенно хватаясь руками за мои ноги, он пытался подняться.

— Джон Сильвер! — просипел он и вдруг горько заплакал.

— Что за хреновина? — произнёс я, стараясь отделаться от него. Я взял его за лохматые вихры и повернул к себе мокрое от слёз лицо. Казалось, слёзы лились у него из каждой дырки. Я остолбенел.

— Деваль! — вымолвил наконец я. — Тысяча чертей, как тебя сюда занесло?