– А мы… мы не собираемся доказывать! – крикнул Король.

– И не нужно доказывать. Слушай, Репин, – продолжал я, в упор глядя на Андрея. – Ты мне говорил недавно про горн. Что я тебе сказал?

Репин сжал губы и отвернулся. Кругом было тихо, слышалось только дыхание ребят.

– Я тебе сказал, что не верю в это, – подчеркивая каждое слово, напомнил я.

– Семен Афанасьевич! – Жуков стоит подтянутый, серьезный, таким он бывает, когда ведет наши собрания или выступает в совете детского дома. – Ведь Репин мне сегодня то же самое говорил. А я ему сказал, чтоб он забыл и не повторял… Зачем ты вылез? – круто повернулся он к Андрею.

– Новое дело – зачем! А как же ему не вылезти! – нарушил настороженное молчание Подсолнушкин. – Ты спроси, чего он вылез, когда из Ленинграда приезжали. Разве он может, чтоб все, как следует?

– Злости в нем много, – откликнулся Сергей Стеклов.

– Злостью можно и подавиться, – неожиданно объявил Петька.

Я встретился взглядом с Алексеем Саввичем. Его глаза смеялись. «Молодцы! Я рад!» – говорили они.

– Значит, так, – я снова обратился к Королю и к Разумову, которого все еще придерживали за локти, хотя в этом уже не было никакой нужды, – забудьте, что сказал Репин. Забудьте, потому что никто с ним не согласен.

– Да и он-то говорит… без веры, – после короткой паузы, подыскав нужное слово, прибавил Жуков.

– Разрешите мне сказать, Семен Афанасьевич, – заговорила Екатерина Ивановна. До сих пор она молча стояла поодаль, у двери, вглядываясь в лица ребят. – Я думаю, все со мной согласятся, когда я скажу, что все мы рады возвращению Королева и Разумова. Королев с самого начала помогал поднимать наш дом, он полюбил его, а ушел… ушел не подумав. И Разумов ушел с ним не подумав, просто по дружбе. Не знаю, как вы, а я всегда была уверена, что они вернутся. И надо забыть о сегодняшнем разговоре, надо забыть, что Королев и Разумов уходили. Надо думать о завтрашнем дне. Вот, например: в каком отряде они теперь будут?

Мгновенье ребята молчали. Это было короткое, но напряженное молчание; всем было как-то не по себе.

Неловкость нарушил Володин:

– Так ведь у них свой отряд… наш, то-есть! Как были в третьем, так и опять… это ничего!

Он оглядывался на своих, словно ожидая подкрепления. Смутная нотка неуверенности все же была в его голосе, но я опять почувствовал: его смущает не то, что сам он оказался в двойственной позиции. Дело ясное: у Короля свой отряд, и он может туда вернуться, это справедливо и естественно. Но вот командиром ребята его ставить опасаются, а рядовым наравне с десяти-одиннадцатилетними, под команду Володина или кого другого, – захочет ли Король, не обидно ли ему будет?

– А вы сами куда хотите? – спросила Екатерина Ивановна.

– Все равно, – сквозь зубы сказал Король. – Хоть и в третий… Чего ж…

Он все еще был весь – как сжатый кулак, готовый к отпору, к удару. А Разумов сник, плечи опустились, и он упорно глядел в землю.

– Семен Афанасьевич, а если к нам? Я предлагаю к нам, а? – сказал вдруг Жуков.

Я ответил:

– Думаю, это правильно.

– Идите к нам, – просто и как-то очень гостеприимно сказал Саня. – У нас ребята постарше, чем в третьем. И вообще…

Он открыто и прямо смотрел на Короля и всем своим видом досказывал: и вообще у нас народ хороший, не пожалеете. А не хотите – не обидимся. Но только, не хвалясь, советуем – лучше не найти.

Король взглянул на Разумова, но тот так и не поднял головы, и Король решил за двоих:

– Ладно, к вам…

– Значит, с этим в порядке, – сказал я. – Ну, а Репину что запишем? Веди собрание, Жуков.

И снова на крыльце стало тихо. Я вспомнил о Колышкине, отыскал его глазами. Ну, конечно! Он оглушен, точно все вокруг обрушилось и земля колеблется под ногами. Да так и есть – мысль Колышкина, все его бытие неизменно, точно в стену, упиралось в жесткую и насмешливую власть Репина, из воли Репина он не смел выйти, не смел и думать об этом, и вдруг какая-то неведомая сила сокрушила Репина! Точно не стало глухой стены вокруг Колышкина и его разом обдуло всеми ветрами. Никогда я не видел это бледное лицо таким изумленным, таким… проснувшимся. Он озирался, точно впервые увидел, что вокруг – живые люди.

Но мне некогда было долго разглядывать Колышкина, я только вобрал его одним взглядом – вот такого, ошарашенного, с раскрывшимися глазами. Надо смотреть и слушать, ничего не упуская: кто знает, может быть, в какую-то минуту снова надо будет вмешаться…

Жуков спокойно обводил глазами ребят, ожидая ответа на свои слова о Репине. Молчание затягивалось. И тут шагнул вперед Подсолнушкин.

– Известно… – начал он, и все обернулись в его сторону. Он поправил пояс, переступил с ноги на ногу. Он не смущался устремленными на него взглядами, он просто обдумывал, как бы лучше, понятнее высказать свою мысль, и говорил еще более солидно и независимо, чем всегда. – Известно, – повторил он, – так спокон веку было: что Репин скажет, то и будет. У Колышкина в отряде разве Колышкин командир? Репин. Чего смотришь, Колышкин? Неправду я говорю? А в Репине такая вредность сидит: что захочу, то пускай и делают; так не сделают – куплю, только чтоб было по-моему… – Подсолнушкин смолк, остановленный сложностью собственной мысли; слов, способных ее выразить, не находилось. Он набрал в грудь побольше воздуху. – Предлагаю! – сказал он громко и сердито: – Пускай уходит отсюда. Скатертью дорога! А хочет оставаться – пускай помогает. Пускай живет… как люди живут. Всё.

И он сел на ступеньку, нахмуренный, недовольный, но, как всегда, исполненный сознания собственного достоинства.

Замечаю в толпе лицо Глебова. Он, который никогда не останавливался перед любым грубым, дерзким словом, изумлен и потрясен этой сдержанной и сильной обвинительной речью, да еще – подумать только! – речью против Репина! А вот Коробочкин – этот смотрит, точно перед ним разыгрывается захватывающий спектакль. Смотри, смотри, Коробочкин, – ты не ушел, и, видишь, не зря ты остался!

Репин проводит рукой по лбу, по бледной щеке, но голос его звучит ровно:

– Не твоя забота, Подсолнушкин, рассуждать, как я должен поступить. Я поступлю как захочу. Захочу – уйду, захочу – останусь, а ты мне не указчик.

Так. Вот теперь пора вмешаться.

– Подсолнушкин тебе, может, и не указчик, – говорю я, – а мы все вместе можем указать. По-моему, Подсолнушкин правильно сказал: мы тут не пустяками занимаемся – у нас дело, мы работаем. Не хочешь помогать – уходи. Жуков, голосуй.

– Кто за предложение Подсолнушкина? – спрашивает Саня.

Решительно поднимают руку сам Подсолнушкин, Сергей Стеклов. Секунда колебания.

Подняли руку Володин, Петька, Суржик. Еще какие-то секунды – и кругом тянется целый лес поднятых рук. Кажется, один Колышкин смотрит в землю, будто ничего не слышит, и руки не поднимает.

– Сделаю так, как захочу, – сквозь зубы повторяет Репин.

– Там посмотрим, – спокойно отвечает Жуков.