Вот мы организовали у себя общество «Друг детей». Петька спросил:

– А что мы будем делать?

– Будем помогать стране добиваться, чтобы не было ни одного беспризорного и чтобы все детские дома были хорошие, – объяснил Алексей Саввич.

Ребята это поняли своеобразно, но, в сущности, правильно: то один, то другой приводил из города знакомого мальчишку («на базаре встретил», «из приемника сбежал»). Иногда мы оставляли такого у себя, чаще добивались, чтоб его определили в другой детский дом («Семен Афанасьевич, а вы наверно знаете, что тот дом хороший?»).

Я сказал Панину:

– Может, есть у тебя дружок в городе? Приводи.

– Нет дружка, – скучно ответил он.

Готовились мы к спортивной игре, и я старался давать ему поручения посложнее, позанятнее, но он ни разу ни одному не обрадовался, все делал без малейшего интереса.

Первое движение в этой стоячей, застывшей душе я заметил, когда к нам пришел Владимир Михайлович. Он сразу обратил внимание на скуластого угрюмого, никогда не улыбающегося парнишку. Несколько раз Владимир Михайлович предлагал Панину проводить его до дому, однажды послал к себе за какой-то книгой. И наконец услышал я такой разговор:

– У меня к вам просьба, Витя. Не можете ли вы сделать такую легкую фанерную подставочку, чтоб человек мог писать лежа?

Вот я сейчас вам покажу… – И он несколькими штрихами набросал примерный чертеж «подставочки».

Панин смотрел не столько на чертеж, сколько в лицо Владимиру Михайловичу, напряженно шевеля бровями, словно соображал что-то.

– У нас другие лучше умеют… Я, может, не так сделаю, – сказал он наконец.

– А вы попробуйте, попытайтесь. Я раз видел, как вы выпиливали рамку, у вас это очень хорошо получалось. А здесь, в сущности, то же самое. Вот, взгляните…

Панин с сомнением поглядывает на Владимира Михайловича. «Уж так ты и смотрел, как я выпиливаю!» – написано на его лице.

– Нет уж, вы обещали попробовать, – убедительно повторил Владимир Михайлович.

Я видел – его мысль зацепилась за мальчишку и уже не отпускает его. Он подробно расспрашивал меня о Панине и, выслушав то немногое, что я мог рассказать, произнес почти про себя:

– Надо им заняться. Надо очень заняться, нельзя упускать. И нельзя думать, будто его совсем ничто не трогает. У меня, знаете, когда-то был ученик. Угрюмый, необщительный. Учился средне. А группа была яркая, способная. Я как-то его совсем упустил. И вот в конце года, перед каникулами, он подходит и говорит: «Большое спасибо, Владимир Михайлович!» – «За что?» – «За то, что называли меня по имени. Меня все зовут по фамилии, а вы – по имени!» Да. У меня до сих пор уши горят, когда вспоминаю об этом. Стыдно, знаете…

– Извините меня, Владимир Михайлович, но, боюсь, нашему Панину такая тонкость чувств несвойственна, – сказал я. История показалась мне несколько сентиментальной и, уж во всяком случае, к Панину отношения не имеющей.

По-видимому, мое мнение о Панине разделял и Стеклов.

– Повадился Панин к Владимиру Михайловичу, – сказал он озабоченно. – Владимир Михайлович человек такой… всем верит… А только как бы Панин там чего не свистнул…

– Не люблю, – сердито сказала Екатерина Ивановна, прежде чем я успел ответить, – не люблю, когда привыкают думать о человеке худо! Человек – не вещь. Он растет, меняется. Панин видит, как к нему относится Владимир Михайлович, и ничего у него не возьмет.

Сергей из вежливости не возразил, только помычал себе под нос, но я стал замечать, что, когда Панин шел провожать Владимира Михайловича, с ними непременно увязывался кто-нибудь из отряда Стеклова – Лобов, Леня Петров или еще кто из малышей. Разумеется, ничего не подозревавший Владимир Михайлович не возражал против этого, а Стеклову, видно, так было спокойнее.

Как-то, вернувшись от Владимира Михайловича, Панин сказал мне:

– Семен Афанасьевич, вы Анну Сергеевну знаете, которая у Владимира Михайловича за хозяйством глядит? У нее дочка пять лет с постели не встает. – И, помолчав, добавил: – Я подставку сделаю.

– Он тебя с ней познакомил?

– Да. Говорит: вот, Наташа, это Витя Панин. А она говорит: садись, Витя…

И вдруг, как будто без всякой связи с предыдущим, он сказал:

– Семен Афанасьевич, я уйду.

Я не сразу понял:

– Куда уйдешь? Почему?

– Из детдома уйду. Все равно я воровать не отвыкну. И вас подведу.

Если бы он произнес пространную речь о вреде воровства, я и то не обрадовался бы больше. Стало быть, он раздумывал, спорил с собой! Но я сказал только:

– Что ж с тобой делать! Подводи.

А дня через два в мастерской Панин сказал:

– Слушай, Жуков… помоги мне эту… как ее… подставку…

Видно, он все-таки немного разбирался в людях, если обратился именно к Жукову. И, конечно, Саня добродушно согласился:

– Ладно, давай. Покажи, как тебе Владимир Михайлович объяснял. Цел рисунок-то?

Они возились несколько дней, советовались с Алексеем Саввичем, соображали, как будет лучше, удобнее, и наконец легкий складной пюпитр был готов. Я не сразу понял, почему Панин то и дело выбегает на дорогу, потом сообразил: ждет Владимира Михайловича. А Владимир Михайлович в тот день так и не пришел, и уже в сумерки Панин попросил разрешения отнести подставку. Я разрешил.

Вернувшись, он подошел ко мне и сказал, против обыкновения не пряча глаза и не таким тусклым голосом, как всегда:

– Отнес. Она мне сказала: «Спасибо тебе. Спасибо, – говорит. – Мне теперь ловчее писать».

Я побаивался, что, придя на другой день, Владимир Михайлович станет преувеличенно хвалить Панина. У ребят это вызовет не сочувствие, а подозрение, не для них ли произносятся такие похвалы. Но Владимир Михайлович только сдержанно сказал Панину:

– Наташа велела еще раз тебя поблагодарить. Очень удобно и хорошо ты сделал.

Это было сказано почти мимоходом. Но кое-кто из ребят был при этом, и я мог не сомневаться: знать будут все.

На том пока и кончилось. У нас с Паниным долго не было никаких разговоров, и как будто ничего не изменилось. И, однако, перемена была – едва ощутимо, чуть приметно сдвинулось что-то в отношении к нему ребят. Появилась искра интереса или, вернее, любопытства: если к тебе по-хорошему относится Владимир Михайлович, так, может, ты и в самом деле чего-нибудь стоишь?

– Ну вот, – сказал однажды Владимир Михайлович, придя к нам, – у меня есть предложение. Разошлите, Митя, ребят – кто принесет самую важную новость?

Он не сказал, какая может быть новость. Но всем было ясно: он что-то знает.

– А чего, Владимир Михайлович? Чего? – приставал Петька.

– Ты разведчик? Вот и разведай, – невозмутимо сказал Владимир Михайлович, который во всем нашем доме только Петьке и еще двум-трем малышам из отряда Стеклова говорил «ты».

За время между обедом и ужином разведчики исколесили весь район предполагаемых «военных действий». Подсолнушкин сообщил, что по расписанию введен дополнительный дневной поезд, а самый ранний, напротив, отменен. Павлуша Стеклов узнал, что лесник, видно, уехал – сторожка на запоре. А по реке все ходит чей-то парусник, рассказал Володин. Все приходили и сообщали что-то новое, всякий раз мы смотрели на Владимира Михайловича – и всякий раз понимали: не то. Да и сами видели: ничего нет в этих сообщениях такого, что могло быть для нас важно.

Но когда уже зазвонили к ужину, в дом влетели Коробочкин и Петька. У обоих, кажется, глаза готовы были выскочить из орбит:

– Приехали! Из Ленинграда приехали!

Да, вот это была новость!

– Откуда вы знали, Владимир Михайлович?

– Не буду сочинять: узнал случайно. Шел за газетой на станцию, а навстречу мне попались ребята, человек десять…

– Так это же не они! Их сто!

– Я думаю – передовая группа. Для подготовки.

– Да что гадать? – сказал Алексей Саввич. – Давайте сходим к ним.

– Давайте, – поддержал я. – Отправимся завтра с утра. Я думаю, им и помочь надо в чем-нибудь. Королев, собери человек десять.