Погода стояла отличная, редкая для ленинградского лета – жаркие, ясные дни. Подготовка к спортивной игре шла полным ходом. Ганс и Эрвин сразу же стали принимать в ней самое живое участие.

Маленький Эрвин поражал всех необыкновенной гибкостью, изворотливостью и ловкостью в физических упражнениях. Было одно упражнение, предложенное Владимиром Михайловичем: ребята стоят в две шеренги на расстоянии вытянутых рук. Глаза у всех завязаны (позже стали играть «на честность» – глаза просто зажмуривали). Водящий должен пройти между рядами так, чтобы товарищи не могли по слуху заметить его и задержать, коснувшись вытянутой рукой. Прокрасться незамеченным было почти невозможно: хрустнет песок, камешек выскользнет из-под ноги – каждый неловкий шаг и даже просто дыхание выдадут. Из наших разведчиков только один Король в девяти случаях из десяти проходил сквозь незрячий, но чуткий строй благополучно. А Эрвин не попался ни разу. Он не шел – скользил, как угорь. При этом он, казалось, и не думал об осторожности – шел быстро, лишь изредка пригибаясь, а чаще в полный рост, но с быстротой и легкостью почти неправдоподобной.

Когда Эрвин появлялся в нашем гимнастическом городке, его неизменно окружали восторженные зрители: он выделывал замысловатые фигуры на кольцах, на брусьях, отлично прыгал и в длину и в высоту, а бегал, пожалуй, быстрее всех наших ребят.

Одно было странно: он ни за что не хотел купаться.

Купанье было одним из любимейших наших удовольствий. В речку ребята кидались с азартом, с увлечением – и, как во всем теперь, не забывали о предстоящей игре. Разбивались, к примеру, на две партии: какая быстрее переправится на другой берег, а там проворнее построится? Или: какая партия быстрее перекинет мяч на берег противника? Что тут творилось!

В таких играх участвовали только наши лучшие пловцы: ведь в горячке «боя» неизбежно кто-нибудь получал по затылку, кто-нибудь, пытаясь завладеть мячом, хватал под водой противника за ногу. Правда, за такие недозволенные приемы виновника выдворяли на берег, но все же тех, кто не мог держаться на воде, как на земле, мы предпочитали оставлять на суше, от греха подальше.

Эрвин обычно сидел на берегу, с интересом следя за нами, иногда спускал ноги в воду, но ни разу не окунулся.

– Чего ты! Пойдем окунемся – жарко же! – приставал Петька.

Эрвин краснел, кивал, покашливал – и повторял, старательно, по-вологодски выговаривая «о»:

– По-том… по-том…

– Ты что? Бо-ишь-ся? – Петьке казалось: если он скажет по складам, Эрвин лучше его поймет.

В один из первых же дней Ганс тревожно присмотрелся к их беседе и стал торопливо говорить что-то Репину. Андрей кивком головы подозвал Петьку:

– Ганс говорит: не расспрашивайте его, не надо расспрашивать. Понял? И другим скажи. – И он издали пытливо смотрит на Эрвина.

Мальчуган встает, ковыряет босой ногой песок и, помявшись еще немного, как-то боком, нехотя идет к дому. Ребята смотрят ему вслед. И тогда Ганс начинает что-то хмуро объяснять Андрею. Тот напряженно слушает, видимо стараясь ничего не упустить. Потом он переводит нам:

– Эрвин из деревни Одергейм. Там есть спортивная площадка. Эрвин и другие ребята упражнялись на брусьях. Фашисты проходили мимо и заорали: «Хайль Гитлер!» «Хайль» – это по-немецки «Да здравствует». А ребята ответили: «Рот фронт! Долой Гитлера!» Тогда фашисты бросились на площадку, разнесли все спортивные снаряды, ребят избили, а нескольких бросили в реку. Эрвин попал на глубокое место, его еле вытащили, потом откачивали; болел он долго. И потом стал бояться воды. А до того очень хорошо плавал…

– Ух, гады! Нашли с кем драться – с маленькими! – слышится в толпе обступивших Андрея и Ганса ребят.

– Я вот один раз тонул, так после тоже долго не купался, – задумчиво произносит Володин.

– А я тонул – не испугался, а потом ночью проснулся, и страшно стало. Ой-ё-ёй, думаю, где бы ты сейчас был! – говорит Подсолнушкин.

– Что ж, у вас на этих сволочей управы нет, что ли? – требовательно спрашивает обычно неразговорчивый Коробочкин. – Спроси его, Андрей.

Репин спрашивает, старательно подбирая слова. Ганс слушает, слегка наклонив голову набок. Лицо его побледнело, он отвечает негромко, сжав зубы. Андрей переводит:

– Рабочие борются. Но у фашистов большая сила.

– Да что, разве у вас люди слепые, не видят, где белое, где черное? – не унимается Коробочкин.

– Слушай, чего ты к нему пристал? – вдруг вспыхивает Андрей, злыми глазами глядя на допросчика.

Тот не отвечает, отходит на шаг и сердито натягивает трусы. Но Ганс, пытливо переводивший глаза с одного на другого, берет Репина за локоть и спрашивает с тревогой:

– Was sagt er da? (Что он говорит? (нем.))

Андрей нехотя переводит ему вопрос Коробочкина. Ганс отвечает что-то, умолкает, потом говорит еще, проводя рукой по шраму, рассекающему его лицо от виска до подбородка,

– Он говорит: многие еще не понимают, – переводит Андрей. – Говорит: раз он продавал пионерскую газету – называется «Барабан». Взрослый фашист подошел к нему, ударил кулаком в лицо, сбил с ног. А потом стал колотить головой о железную решетку. Тут подбежал рабочий, как стукнет фашиста! Они схватились, покатились по мостовой. Откуда ни возьмись – полицейский. Фашисту слова не сказал, а рабочего – в полицию. Вот тут и смотри, понимают люди или не понимают. Рабочий вступился, а сила – на стороне фашистов.

– Слушай, – говорит Гансу Коробочкин и снова скидывает трусы, – поплывем на тот берег, а? Кто скорее. Поплывем?

На этот раз Ганс обходится без переводчика – почти умоляющая физиономия Коробочкина, движения его крепких смуглых рук достаточно выразительны. Ганс быстро, несколько раз кряду кивает и, не раздумывая, бросается в воду. Следом за ним – Коробочкин.

Мы молча смотрим. Коробочкин – лучший наш пловец, с ним никто из ребят не может тягаться. Ганс плавает неплохо, очень неплохо, но где ему равняться с Коробочкиным!

Однако они плывут голова в голову и достигают того берега одновременно. Ганс очень доволен. Он размахивает руками, качает головой, смеется: переводчик остался на этом берегу, а Гансу не терпится что-то объяснить своему сопернику.

Мы по-прежнему молчим и смотрим на них.

– Молодец Коробок, сообразил! – одобрительно произносит Подсолнушкин.

Я знал: вор в один день честен не станет. Чтобы стать честным не ради другого человека, которого любишь, не по чувству долга, а для себя, по собственной душевной потребности, нужны годы. Я помнил себя. Я никогда ничего не брал в колонии, потому что любил Антона Семеновича и огорчить его для меня было все равно, что ударить самого себя. Но опустошить чужую бахчу или «занять» молока в чужом погребе я мог без малейших угрызений совести. Я был честен для него, потому что ему это было важно, а не для себя. И помню, однажды ночью, при свечке, заслоняя ее огонь, чтоб не мешать соседям, я читал «Мои университеты». Читал почти до рассвета и чувствовал, как что-то переворачивается в груди. Потом выскочил на улицу, поглядел на окошко Антона Семеновича и сказал, как клятву: никогда, никогда ни у кого ничего не возьму! И правда: никогда с тех пор не брал, и уже не ради Антона Семеновича, а потому, что невозможно мне было взять, – я это ощутил как мерзость и грязь.

И вот приглядываюсь к Панину. Что должно с ним случиться, чтобы он проснулся, чтобы для него стало не безразлично презрение товарищей или доброе слово старшего? Как ни труден был Репин, но даже он меня беспокоил меньше. Репин безразличным не был. И Репин никогда ничего не копил. Он щедро делился всем, что имел, – правда, делился не всегда бескорыстно, однако он не был стяжателем. Панинские масштабы с репинскими не сравнить. Но Панин копит, и с этим трудно, очень трудно будет справиться. А справиться надо.

Панин был все время у меня на глазах и все время как будто занят, но душа у него была свободна, ничто его не занимало, кроме его скверной маленькой страстишки.