А рассказывал он так, словно все эти вчерашние беспризорники и «трудные дети» – ровня ему, его сверстники и товарищи. Король ходил за ним по пятам, совсем как Чок, тоже ставший всеобщим любимцем у нас (только к Чоку, пожалуй, относились более почтительно, менее простодушно-доверчиво, чем к его хозяину: он был строгий и фамильярностей не терпел ни от кого, кроме разве Костика). И нередко, встречая взгляд Короля в такие минуты, когда Владимир Михайлович рассказывал что-нибудь в кругу ребят, я читал в этих вспыхивающих золотыми искрами веселых глазах: «Ай да мы! Такое для нашего дома раздобыли!»

Мы больше не возвращались к разговору о том, что с осени Владимир Михайлович будет преподавать у нас. Но он, должно быть, и сам понимал уже, что иначе невозможно. Он приходил к нам часто, обычно часам к пяти, и уходил под вечер, всегда в сопровождении троих-четверых ребят. Они провожали его по очереди: это было большим удовольствием, которое, по справедливости, должно было доставаться на долю каждого.

– Смотрите, – говорил Владимир Михайлович, поднимая голову к звездному небу, – вот созвездие Лебедя… Нет, вы не там ищете – вот, правее… видите? Запомните: разведчику, путешественнику нужно знать небо наизусть. Ладно, погодите – завтра покажу вам всем, если только небо будет чистое…

«Наш университет на дому», – называл его Алексей Саввич.

За ребятами из Германии мы просили поехать Софью Михайловну, которая недурно говорила по-немецки.

– С удовольствием. Только пускай со мной поедет Андрей.

– Зачем? Не надо бы, Софья Михайловна, – с сомнением в голосе говорит Жуков.

– Незачем! – бурчит и Подсолнушкин. – Свяжешься с ним, а потом расхлебывай…

– Если за ребятами приеду не только я, взрослый человек, но и хоть один их сверстник, будет гораздо лучше. Они будут свободнее себя чувствовать, свободнее разговаривать. Вот представь себе, что это за тобой приезжают, – как бы ты…

– Да что вы, не знаете, что ли, Репина? – почти с отчаянием вмешался молчавший до сих пор Суржик. – Верно Пашка говорит: он выкинет чего-нибудь, потом позору не оберемся.

А Король молчал. Он всегда молчал, когда речь заходила о Репине, словно зная, что его мнение может быть пристрастным, или не желая, чтобы его заподозрили в этом.

– Как ты скажешь, Король? – спросил Саня.

– Меня про него не спрашивайте…

– Я снова прошу, – суховато повторила Софья Михайловна, – послать со мной Репина. Он владеет немецким и поможет мне.

– Петька! – сказал Жуков.

Он никогда не отдавал Петьке пространных распоряжений, и не было случая, чтоб Петька не понял его или ошибся. Он тотчас убежал, а еще через минуту появился вместе с Андреем. Андрею как будто было все равно, зачем его звали, чего от него хотят. «Ладно, ничего особенно хорошего я от вас не жду, но выслушать могу», – говорило его чуть настороженное лицо.

– Завтра Софья Михайловна поедет за немецкими ребятами. Она просит, чтоб тебя послали с ней.

Молчание. Репин все так же равнодушно смотрит в стену где-то между Жуковым и Суржиком. Саня хмурится, откашливается и, выждав еще полминуты, добавляет:

– Поедешь с Софьей Михайловной девятичасовым. Скажешь дежурному, чтоб тебя накормили раньше всех.

– Могу я узнать, в чем будет заключаться моя роль?

Санькино терпение наконец лопается.

– Твоя роль, – говорит он со злостью, – будет заключаться в том, чтобы быть человеком.

– Надо ребят встретить по-хорошему, по-хорошему с ними поговорить, – миролюбиво вставляет Алексей Саввич. – Надо объяснить, что мы их ждем.

– Скажи, что им у нас будет не скучно! – заявляет Петька. Этот в последнее время стал совсем храбрый и вмешивается во все дела и разговоры. Только здесь, в совете детского дома, он еще немного робеет и, выговорившись, поскорей прячется за чью-нибудь спину. – Скажи, у нас ребят много. И лес. И речка. И пинг-понг!

Софья Михайловна серьезно выслушивает Петьку и поворачивается к Репину:

– Я думаю, Андрей, мы с тобой на месте сообразим, что надо говорить. Увидим, что за ребята, поймем, что их интересует. Думаю, справимся.

– Хорошо, Софья Михайловна, – спокойно отвечает Андрей. – Выйдем в восемь пятнадцать?

…Они выходят из дому в восемь пятнадцать. В руках у Андрея небольшой сверток – Антонина Григорьевна завернула ему несколько бутербродов:

– Проголодаетесь до обратного-то поезда. И гостям дашь червячка заморить.

В девять поезд уносит их в Ленинград. К трем мы высылаем дозорных на дорогу и на станцию – они встретят гостей и известят нас.

В половине четвертого во двор врывается запыхавшийся от бега Володин, за ним рысцой трусят Леня Петров и Вася Лобов:

– Приехали! Идут!

Отчаянно заливается звонок, со всех сторон сбегаются ребята, еще мгновение – и все пять отрядов построились на линейке вокруг нашей белой, увитой алыми лентами мачты.

У будки показываются Софья Михайловна, Репин и еще два мальчика.

– Смир-но! – командует Саня.

Ряды застывают неподвижно. Наши гости идут неловко, не свободно, как всегда бывает, когда чувствуешь, что на тебя устремлено много глаз. Они даже останавливаются на секунду, переглядываются и снова нерешительно идут.

– Здрав-ствуй-те! – дружно отчеканивают восемьдесят мальчишеских глоток. – Милости про-сим!

Старший из гостей приостанавливается и поднимает сжатый кулак.

– Рот фронт! – выкрикивает он чуть хриплым от волнения голосом.

И без подготовки, без уговора наши отвечают, как один человек:

– Рот фронт!

Саня проводит ладонью по лбу, сглатывает в последний раз и начинает свою первую приветственную речь:

– Милости просим к нам, дорогие товарищи! Будьте как дома! Мы вам все рады и надеемся, что вам у нас будет хорошо… Скажите им, Софья Михайловна.

Софья Михайловна переводит гостям эту краткую речь, которая готовилась долго и на бумаге была раза в четыре длиннее. Мальчики кивают, улыбаются, потом тот, что постарше, протягивает Сане руку и говорит по-русски, чуть шепелявя:

– Спа-сибо!

Саня пожимает гостям руки и, поворачиваясь к нам, взрослым, говорит:

– Будьте знакомы! Андрей, скажи им про Семена Афанасьевича. И про Екатерину Ивановну и про Алексея Саввича.

Но, видно, какое-то слово незнакомо Андрею, он медлит, и на помощь ему приходит Софья Михайловна. Она представляет нас ребятам. Пожимаю руки сразу обоим. Старшему на вид лет тринадцать. У него живое, умное лицо. Через левую щеку от глаза до подбородка – шрам.

– Ганс Бюхнер, – говорит он, глядя мне в глаза.

Другому не больше одиннадцати. У него прозрачно-бледное узкое личико и светлые глаза; на лоб косо свешивается рыжеватая прядка, вздернутый нос щедро усыпан веснушками. Он чем-то похож на Петьку – но на Петьку изголодавшегося, заморенного, похудевшего ровно вдвое.

– Эрвин! – кратко представляется он.

Очень хочется сказать им обоим что-то хорошее, сердечное, но – проклятая немота! – я не знаю ни слова по-немецки.

– Семен Афанасьевич, можно командовать «вольно»? – шепчет над ухом Саня.

Я киваю.

– Вольно! – кричит он во все горло.

Строй мгновенно рассыпается. Гостей окружают, жмут им руки, похлопывают по плечу, по спине, о чем-то оживленно спрашивают, никак не умея освоиться с мыслью, что кто-то может не понять, если с ним говоришь так просто и понятно – по-русски!

Ганса и Эрвина ведут мыться, потом – в столовую. Сначала за ними по пятам следуют чуть ли не все ребята, но прежде чем я успеваю подумать об этом, толпа редеет («Жуков вразумил», – мимоходом говорит мне Софья Михайловна).

Мы условились не тревожить гостей расспросами и разговорами: пусть осмотрятся, привыкнут. Кровати им пришлось поставить в отряде Колышкина, рядом с Андреем, которого они уже знали и который с запинкой, с длинными паузами и долгим «мм-м…», но все же, по словам Софьи Михайловны, довольно толково изъяснялся с ними.