Состав стремительно мчался вперед, рассекая лучи полуденного солнца. Сотни грохочущих тонн стали и дерева неслись по высокому полотну, купаясь в изменчивых красках осени. Впереди бежали рельсы, на сверкающей поверхности которых играли солнечные блики. При взгляде на зеркало рельсов невольно возникала мысль о том, что где-то вдалеке они обязательно сольются в одну точку. Эта иллюзия всегда присутствует во время движения состава и неразрывно связана с его скоростью. Кажется, что рельсы вот-вот сойдутся, но в последнее мгновение спохватятся и разомкнутся, чтобы понести состав дальше.

Для машиниста сегодняшний день выдался удачным. Никто не мешает, можно спокойно поразмышлять о жизни. Вдвоем с напарником они везли лес и мазут, хлопок и кедр, шестнадцать грузовых цистерн и семь пустых вагонов-платформ. Слушать ровный стук колес, чувствовать в ногах дрожь состава — разве этого мало для счастья? Рельсы все бегут и бегут, сливаясь с небесной лазурью у самого горизонта. Тихая, мирная работа — предел мечтаний, другую такую попробуй найди. Включаешь огни, общаешься по связи, и вообще, приносишь людям пользу — перевозишь товары. Машинист отправил в рот кусочек жевательного табака и снова подумал о том, что в трейлере у него давно не работает кондиционер, что пора бы наконец купить новый, но вот где взять эти проклятые триста долларов? Можно, конечно, купить в кредит, но это ничего не меняет. Как говорится, берешь на время, а отдаешь навсегда. Взять, что ли, сверхурочные? Или попросить, чтобы дали дополнительный рейс?

Вдруг машинист почувствовал легкую, едва ощутимую вибрацию. Какой-то хруст — похожий на тот, что издают кости суставов. Сначала он подумал, что какие-то неполадки с тормозами, или, может быть, компрессор полетел, или в середине состава что-то заело. Он уже было хотел сбавить скорость, осадить эту бестию, но прежде чем затормозить, прежде чем даже подумать об этом, машинист мельком глянул в зеркало: состав, фыркая и отдуваясь, стал поворачивать, но после длинного и безупречно выполненного поворота пошел под уклон и начал набирать ход. Вот тут-то и екнуло сердце, вот тут-то и бросило в жар и что-то сжалось в затылке. Тормоза явно ни при чем, здесь что-то другое!

В середине состава седьмой или восьмой вагон шатался, словно перепивший танцор. Вихляя бедрами и работая плечами, он наращивал темп своего безумного танца. Нет, дело явно не в тормозах, а в колесной оси. А с нею шутки плохи…

Машинист понял, чем все это грозит, еще до того, как бросился к приборной доске. За четырнадцать лет работы на железной дороге он никогда не видел ничего подобного.

Не веря своим глазам, машинист наблюдал за неистовым танцем среднего вагона. Начав с плавных движений, тот вдруг разошелся, рассвирепел. Все меньше и меньше это походило на танец. Вагон, как будто охваченный неистовым припадком, бросался из стороны в сторону, то влево, то вправо, пока окончательно не пошел в разнос, увлекая в свой безумный танец соседний вагон.

Отведя регулятор назад, машинист нажал на тормоз, понимая, что это уже ни к чему. Настал черед кабины. Локомотив залихорадило, индикаторы и циферблаты затрясло так, что машинист не мог разглядеть показания приборов. Его бросало, как куклу, но все-таки он добрался до радиосвязи и, сам не понимая зачем, прокричал: «На помощь!». В экстренных случаях существуют определенные правила и нормы, которых следует придерживаться, но какие могут быть правила, когда состав летит ко всем чертям?

Казалось, что в разнос пошел уже весь состав, оставив вдруг свой мерный, отточенный бег. С пронзительным воем вагоны метнулись вперед, затем резко осели. Накренившись вправо, состав тяжело рухнул и, словно играючи, разнес в щепки деревья. От удара осенняя листва взметнулась с насыпи вверх, испещрив золотом небо. По всему составу пробежала последняя дрожь: вагоны вздыбились, зависли на мгновение в воздухе, над полотном, и рухнули вниз. Было похоже, что кто-то безуспешно попытался выпрямить непослушный перекрученный шланг.

Бросившись к выходу, машинист отжал регулятор, — сработала аварийка, и двигатель заглох. Пол кабины ушел из-под ног машиниста, и он упал, уже ничего не понимая. Не понимая — прыгать ему или оставаться в кабине.

Позже, во время следствия, он скажет, что никогда в жизни ему не доводилось слышать столь жуткий полувой-полувзрыв. Он навсегда запомнил ту оглушающую, иступляющую какофонию. Запах жженой стали все глубже въедался в ноздри. Не в силах более сдерживать подступившую тошноту, он выблевал на промасленный пол кабины и зашелся истошным криком, лишь бы не слышать этот адский звук.

Машинист почувствовал, как десятитонная махина электровоза резко подалась вправо, отчаянно балансируя на одном рельсе, а затем стремительно ушла вниз. Вслед за нею ринулся весь товарный состав, превратившись через мгновение в груду искореженного металла.

Последнее, что осталось в памяти машиниста, было до абсурда непостижимым: он увидел, как в воздухе, рассекая синее небо, парит вагон-платформа. Целых сорок секунд, сорок долгих секунд длился этот кошмар: вагоны сшибались лоб в лоб, издавая пронзительный вой, взмывали в воздух и вновь падали на землю, оставляя в ней глубокие воронки и сметая на своем пути деревья. Затем над пепелищем воцарилась могильная тишина. Потревоженное небо роняло на землю желто-багряные осенние листья, словно покрывая саваном лик умершего.

В декабре сумерки сгущаются рано. Походный примус, установленный на дрожащем полу товарного вагона, отбрасывал сизые отблески пламени на сидящего перед ним на корточках человека. Он терпеливо дожидался, пока разогреется банка острого супа «Хормел», аромат которого смешивался с тяжелым запахом вагонной ржавчины и масла. В морозном воздухе дыхание превращалось в пар, который медленно оседал книзу, а затем рассеивался.

Пальцы Умберто Альвареса онемели от холода: пытаясь согреться, он с силой ударил кулаком о днище вагона, а затем поднес ладони к печурке, на которой в такт грохоту колес ерзала банка с супом. Поправив съехавшую посудину, Альварес затряс обожженными пальцами. «Обжегшись на молоке, дуют на воду», — подумал он.

Машинист электровоза дал гудок, и Альварес взглянул на часы. Без малого десять. Последний раз товарняк ощутимо сбавил скорость десять минут назад в Терре-Хот. Альварес мысленно отметил этот важный для любого безбилетника факт — на такой низкой скорости кто угодно может заскочить в состав или спрыгнуть с него. Слава Богу, после этой поездки из Индианаполиса в Сент-Луис он сможет отдохнуть от поездов. Хотя бы на некоторое время. Разведка на местности почти закончена.

За его спиной громоздились уложенные в три ряда посудомоечные машины «Верлпул». «Мы работаем без шума», — гласила рекламная надпись на картонных коробках.

Стуча зубами от холода, Альварес устало вглядывался во тьму. Темно-синяя вязаная шапочка, которую он как можно ниже натянул на уши, не скрывала выбивающихся прядей грязных засаленных волос. Из-под толстой рубашки торчал воротник коричневого гольфа, который Альварес откатил, укутав шею и небритый подбородок. Поверх гольфа топорщилась шерстяная безрукавка, давно потерявшая свой бирюзовый отлив.

Добрую половину вагона занимали штабеля посудомоечных машин, перетянутые изветшалыми стропами на чугунных застежках. Перестук колес поезда, состоящий из двух глухих ударов и завывания стали, усиливал пульсирующую боль в висках. Тудух-тудух… тудух-тудух… Этот звук вошел в плоть и кровь Альвареса, следовал за ним по пятам, — звук, до боли знакомый любому бродяге, путешествующему по стране в товарных вагонах.

В бледно-голубом отсвете примуса он едва мог разглядеть очертания двенадцатиметрового вагона. В самом углу кто-то распылителем нарисовал граффити — а может, этот рисунок он видел в другом вагоне, в другое время и на другой линии. Для Альвареса все смешалось: рассветы, закаты, погода, голод и усталость. Он ощущал себя заблудившимся странником.