«Все, что нажито непосильным трудом…»

Как мало, в действительности, нужно для жизни, когда до общества потребления несколько веков. Если оно вообще здесь возникнет.

Витора занималась непонятной вещью. Она принесла с кухни морковку побольше и старательно, аж прикусывая язык от усердия, вырезала из овоща что-то странное. В Ойкумене покойников предпочитали сжигать, но традиционные похороны тоже были в ходу, так что Елена, в конце концов, узнала миниатюрный гробик. Закончив резьбу, служанка поймала таракана побольше, завернула его в клочок старой тряпки и уложила в морковный гроб, накрыв крышечкой из щепки. Гробик девушка поместила в рваный лапоть и привязала к нему бечевку. Все это проделалывалось с абсолютной серьезностью настоящего ритуала.

— А это что? — с недоумением вопросила Елена.

— Летопровожание, — все так же серьезно отозвалась Витора. — И на отогнание дурности.

Пока Елена пыталась расшифровать сельский жаргон, девушка пояснила, что после заката, но до полуночи, лапоть следует волочить за веревочку до ближайшего кладбища и там похоронить в северном углу. Очень действенное средство на удачу в дальнем пути, избавление от сглаза и прочих неприятностей.

— Понятно, — только и выговорила Елена, напоминая себе, что она единственный материалист в этой вселенной. Остальные живут в мире, где нет разделения на тварное и мистическое, все перемешано воедино. И для Виторы обряд на хорошую дорогу или сглаз так же объективны, как хлебная корка в миске.

Елена опять села на табурет и задумалась.

— А когда мы отправимся? — робко спросила из-за спины Витора.

— Через пару дней.

Служанка повеселела, а хозяйка вновь задумалась — стоит ли звать с собой товарищей? И кого именно? Может все-таки уйти по-английски, незаметно и не оставляя следов…

Витора тем временем достала иголку с ниткой и начала штопать одну из трех рубашек хозяйки. При этом девушка тихонько запела что-то нехитрое и мелодичное. Елена порадовалась — психотерапия добротой явно подействовала. Только вот песня оказалась невеселой.

Я дорогою шла, я широкою,

Я пущу голосок через темный лес,

Не заслышал бы мой лютый свекор,

Не сказал бы ен мому мужу,

Мому мужу, своему сыну.

Как и мой муж горький пьяница:

Ен вина, пива не поеть,

Всегда пьян живет.

Ен и боеть жену понапрасницу,

По чужим речом, по моим плечом:

«Не ходи, жена, ты на вулицу,

Не играй, жена, со ребятами,

Со ребятами неженатыми!

Хотя затем последовало более оптимистичное и веселое:

День деньской

Ходил по всем

По заулочкам,

По проулочкам.

Да говаривал:

«Кишку, ножку

Сунь кочережкой

В верхнее окошко».

Да выспрашивал:

«Здравствуй, хозяин

С хозяюшкой!

Где хозяин

С хозяюшкой?»

Да выслушивал:

«Уехали в поле

Пшеничку сеять».

Да напутствовал:

«Дай им Бог

Из полна зерна пирог!»

Витора заметила, что ее слушают, и спохватилась, испуганно умолкла.

— Пой себе, — ободрила ее хозяйка и замерла с полуоткрытым ртом. Служанка уставилась на рыжеволосую, не понимая, что вдруг произошло. На всякий случай подтянула выше чинимую рубашку, словно закрываясь ей от гнева.

— Черт побери, черт побери… — прошептала Елена, не к месту и внезапно вспомнив легендарную фразу в исполнении … она снова забыла фамилию советского актера. Не Папанов, не Миронов, кто-то другой.

— Черт возьми, — повторила она, прибитая внезапной догадкой, словно таракан хлопушкой.

— Что, госпожа? — вскинулась служанка.

— Боже мой, — выдавила хозяйка едва ли не беспомощно. — Боже… мой…

Она повернулась на табурете, медленно, чувствуя, как буквально «плывет» мир. Комната закружилась, пришлось закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не упасть. Витора замерла, глядя на хозяйку с тревогой и в то же время удивительным фатализмом.

— Дура, — прошептала Елена. — Какая же я дура…

— Госпожа… — начала, было, Витора и замолкла, оборванная резким движением старшей.

Елена встала и прошлась по комнате, высоко вскидывая ноги, растягивая мышцы, чтобы вернуть контроль над телом. Взяла со стола меч в ножнах, покрутила в руках, будто не в силах найти ему применение, полностью уйдя в собственные мысли.

Витора беззвучно шевелила губами, боясь нарушить ход размышлений суровой, но справедливой и незлой госпожи.

— Уходите, — сказала Елена. — Он сказал «уходите».

— Я… не п-п-понимаю, — как обычно в непростые моменты Витора начала заикаться.

— Я дура, — уже почти ровно, бесстрастно констатировала женщина, она говорила не столько девочке, сколько самой себе, проговаривая выводы. — Я вчера слишком вымоталась, не поняла. Решила, он высказывает мне уважение. Но барон не уважает чернь. Он не был вежливым… он возвращал долг. Человеку чести не пристало быть должным простолюдину. А Лекюйе задолжал мне сразу три жизни. И расплатился предупреждением. Он предупредил меня. Он предупредил нас. Потому и «бегите». Как можно дальше. Притом еще вчера.

— Ой, — только и пискнула Витора, складывая ладошки на груди. — А ч-ч-то же т-теперь?..

Елена снова задумалась, ненадолго. Очень ненадолго, потому что мгновенное озарение лишь легло на и так многократно обдуманное и перекрученное в голове.

— А теперь мы последуем совету его милости, — решительно сказала она. — И очень быстро побежим. Надеясь, что еще не поздно.

— А тот строгий и боевитый господин?.. Самый пригожий? — Витора опустила взгляд.

Елена сначала не поняла о ком спрашивает служанка.

— Раньян, что ли?

— Да-да.

— В жопу красивого и боевитого, — не колебалась Елена, вспомнив, как унизительно послал ее бретер, выражаясь по-местному, «изблевав горькую желчь в протянутую ладонь». — Он выбрал. Теперь пусть выкручивается сам.

Когда Раньян получил приглашение, вернее указание, что его снова хочет видеть Его Высочество, то решил — встреча состоится опять во дворце. А где же еще? Однако в письме было оговорено, что гостя доставит на место эскорт, и оный сопроводил бретера отнюдь не за реку, но в городскую резиденцию. За несколько месяцев столичной жизни Раньян не раз проходил мимо четырех мрачного вида домов, которые соединялись галереями на всех этажах, но строения были неизменно темны и пусты (за исключением охраны и обслуги). Сейчас, наоборот, внутри и вокруг кипела жизнь, вплоть до тележек с провизией, которые потянулись по городским улицам к разогретым печам кухонь. Судя по всему, королевская чета (или один тетрарх) прибыла только сегодня и без предупреждения, вызвав ажиотаж и фурор.

В городских домах короли постоянно не жили, используя их больше в представительских целях и как отель для особо почетных гостей, поэтому Раньян не питал надежд на то, что все начали обустраивать специально ради него. В сочетании со слухами о договоре островных и королевской семьи, происходящее наводило на мрачные мысли. Или наоборот, оптимистичные, это с какой стороны глянуть.

Спокойствие, терпение, осторожность, повторял себе Раньян вновь и вновь. Сейчас каждое слово и действие могут повлечь долгие, непредсказуемые последствия. Поэтому — терпение и внимательность…

У него были кое-какие мысли относительно того, как вытащить сына из новой передряги, но все планы так или иначе наталкивались на два препятствия — дорого и требует секретности. Раньян не бедствовал, однако заплатить, как прежде, отряду наемников уже не мог. И к тому же чувствовал постоянное наблюдение, не слишком назойливое, однако неустанное. Так что приходилось крепиться духом и ждать удобный момент для… чего-нибудь. Ну и молиться, разумеется.

Но, кажется «что-нибудь» наконец происходит.

Площадь вокруг домов уже смахивала на военный лагерь, похоже сюда отправили значительную часть горской гвардии короля и многих кавалеров из личной свиты. Люди все прибывали и прибывали малыми группами. На бретера косились, особенно на дареный клинок, одетый Раньяном демонстративно, напоказ. Однако вооруженное сопровождение в цветах королевской фамилии снимало все вопросы.