На сем мужчина умолк. И молчал (мне казалось, я даже не слышу его дыхания) так долго, что я начал нервничать, решив, а вдруг он уснул или умер.

Потом он встал.

— Вот и все, малый. Вот твоя история. Как по-твоему, стоит она пары сигарет и коробка спичек? — Он задал этот вопрос так, словно ответ был ему важен, без тени иронии.

— Да, — честно ответил я. — Да. Стоит. Но что случилось потом? Откуда вы… Я хочу сказать, если… — Я осекся.

На улице теперь было совсем темно, заря едва занималась. Один из фонарей начал помаргивать, и мой собеседник стоял подсвеченный сзади первыми лучами рассвета. Он сунул руки в карманы.

— Что случилось? Я оставил мой дом, я потерял мой путь, а в наши дни — дом далеко-далеко. Иногда делаешь что-то, о чем потом сожалеешь, но исправить уже ничего нельзя. Времена меняются. За тобой закрываются двери. Ты живешь дальше. Понимаешь? Наконец я оказался здесь. Говаривали, что в Лос-Анджелесе не рождаются. В моем случае адски верно.

А потом, прежде, чем я успел понять, что он собирается сделать, он наклонился и нежно поцеловал меня в щеку. Он оцарапал меня своей щетиной, но пахло от него на удивление сладко. Он прошептал мне на ухо:

— Я не пал. Мне плевать, что там обо мне говорят. Я все еще делаю мою работу. Так, как я ее понимаю. — В том месте, где кожи коснулись его губы, щека у меня горела. Он выпрямился. — Но я все равно хочу вернуться домой.

Мужчина ушел по улице с погасшими фонарями, а я смотрел ему вслед. У меня было такое ощущение, будто он забрал у меня что-то, только вот я не мог вспомнить, что именно. А еще я чувствовал, что он оставил мне нечто взамен: отпущение грехов, быть может, или невинность, хотя каких грехов или какую невинность, я уже не мог бы сказать.

Взявшийся откуда-то образ: рисунок каракулями двух ангелов в полете над прекрасным городом, а поверх рисунка отчетливый отпечаток детской ладошки, пачкающий белую бумагу кроваво-красным. Он проник мне в голову без спросу, и я уже не знал, что он значит.

Я встал.

Было слишком темно, чтобы разглядеть циферблат, но я знал, что сегодня уже не засну. Я вернулся в гостиницу, к дому возле чахлой пальмы, чтобы помыться и ждать. Я думал про ангелов и про Тинк, я спрашивал себя, не ходят ли рука об руку любовь и смерть.

На следующее утро снова пустили рейсы в Англию.

Я чувствовал себя странно: из-за недостатка сна все казалось плоским и равно важным, и одновременно ничто не имело значения, а реальность стала выскобленной и до прозрачности стертой. Поездка в такси до аэропорта обернулась кошмаром. Мне было жарко, я устал, то и дело раздражался. По лос-анджелесской жаре я надел только футболку; куртка осталась на дне сумки, где и провалялась все время моего здесь пребывания.

Самолет был переполнен, но мне было все равно.

По проходу шла стюардесса с переносной стойкой газет: «Геральд трибьюн», «Ю-Эс-Эй тудей» и «Лос-Анджелес тайме», но не успевали мои глаза прочесть слова на странице, как они тут же вылетали у меня из головы. Ничто из прочитанного в памяти не задержалось. Нет, я лгу. Где-то на последней странице притаилась заметка о тройном убийстве: две женщины и маленький ребенок. Никаких имен не приводилось, и не могу сказать, почему заметка мне так запомнилась.

Я вскоре заснул. Мне снилось, как я занимаюсь любовью с Тинк, а из губ и закрытых глаз у нее медленно сочится кровь. Кровь была холодной, тягучей и липкой, и я проснулся, замерзнув под кондиционером, и с неприятным вкусом во рту. Язык и губы у меня пересохли. Выглянув в поцарапанный овальный иллюминатор, я стал смотреть вниз на облака, и тут мне (уже не в первый раз) пришло в голову, что облака на самом деле это другая земля, где все в точности знают, чего они ищут и как вернуться к началу. Смотреть вниз на облака — для меня один из немногих плюсов полета. Это и ощущение близости собственной смерти.

Завернувшись в тонкое самолетное одеяло, я еще поспал, но никакие больше сны мне так не запомнились.

Вскоре после того, как самолет приземлился в Англии, налетел ураган, обрушив линии электропередачи. В этот момент я ехал один в лифте аэропорта. В кабине вдруг потемнело, и она остановилась между этажами. Зажглись тусклые аварийные лампочки. Я нажимал красную кнопку вызова, пока не села батарейка и не перестал гудеть звонок, а после дрожал в лос-анджелесской футболке, прикорнув в углу тесной серебряной кабинки. Смотрел, как клубится в воздухе мое дыхание, и обнимал себя руками, чтобы согреться.

Там не было ничего, кроме меня. И все же я чувствовал себя в безопасности. Вскоре придет кто-нибудь и разожмет двери. Рано или поздно меня кто-нибудь выпустит, и я знал, что скоро буду дома.

Еще один рассказ, жизнь которого началась в «Penguin Book of English Folktales» Найла Филипа. Я читал сборник в ванне и наткнулся на легенду, которую уже, наверное, тысячу раз читал раньше. (У меня до сих пор сохранилась книжка с картинками, которую мне подарили, когда мне было три года.) Но этот тысяча первый раз оказался магическим, и я начал задумываться над легендой, выворачивать ее наизнанку и обсасывать. Несколько недель она крутилась у меня в голове, а потом вдруг в самолете я начал писать рассказ от руки. Когда самолет приземлился, рассказ был на три четверти готов, поэтому, поселившись в гостинице, я сел в кресло в углу номера и просто продолжал писать, пока он не вылился на бумагу.

\Рассказ был опубликован издательством «Dream Haven Press» в виде буклета ограниченным тиражом в поддержку «Фонда правовой защиты комиксов» (организации, которая защищает предоставленные Первой поправкой права создателей, издателей и продавцов комиксов). Поппи 3. Брайт перепечатала его в своей антологии «Любовь по венам II».

Мне нравится считать этот рассказ вирусом. Стоит вам его прочесть, и вы уже больше никогда не сможете читать исходную легенду по-старому.

Я не знаю, чем она была. Никто из нас не знает. Родившись, она убила свою мать, но и это недостаточное объяснение.

Меня называют мудрой, но я далеко не мудра, хотя и провидела случившееся обрывками, улавливала застывшие картины, притаившиеся в стоячей воде или в холодном стекле моего зеркала. Будь я мудра, то не попыталась бы изменить увиденное. Будь я мудра, то убила бы себя еще до того, как повстречала ее, еще до того, как на мне задержался его взгляд.

Мудрая женщина, колдунья — так меня называли, и всю мою жизнь я видела его лицо в снах и отражении в воде: шестнадцать лет мечтаний о нем до того дня, когда однажды утром он придержал своего коня у моста и спросил, как меня зовут. Он поднял меня на высокое седло, и мы поехали в мой маленький домик, я зарывалась лицом в мягкое золото его волос. Он спросил лучшего, что у меня есть: это ведь право короля.

Его борода отливала красной бронзой на утреннем солнце, я узнала его — не короля, ведь тогда я ничего не ведала о королях, нет, я узнала моего возлюбленного из снов. Он взял у меня все, что хотел, ведь таково право королей, но на следующий день вернулся ко мне, и на следующую ночь тоже: его борода была такой рыжей, волосы такими золотыми, глаза — синевы летнего неба, кожа загорелая до спелости пшеницы.

Когда он привел меня во дворец, его дочь была еще дитя, всего пяти весен. В комнате принцессы наверху башни висел потрет ее покойной матери, высокой женщины с волосами цвета темного дерева и орехово-карими глазами. Она была иной крови, чем ее бледная дочь.

Девочка отказывалась есть вместе с нами.

Не знаю, где и чем она питалась.

У меня были свои покои, а у моего супруга-короля — свои. Когда он желал меня, то посылал за мной, и я шла к нему и удовлетворяла его, и получала от него удовлетворение.

Однажды ночью через несколько месяцев после моего приезда ко мне пришла она. Ей было шесть. Я вышивала при свете лампы, щурясь от дыма и неверного мерцания пламени. А когда подняла глаза, увидела ее.