Да, именно так я и подумал: обязан.

Еще через несколько часов меня отключили от системы поддержки дыхания, после чего я долго кашлял и отплевывался.

На меня излилось море материнской любви.

Но еще раньше, чем я произнес первые слова, я начал грызть ногти. (Как только понял, что рядом действительно моя мать.)

— Бабушка передает тебе привет, — сказала она.

Это была неправда: бабушка страдала болезнью Паркинсона и все время забывала, какой она пьет чай, с сахаром или без, не говоря уже о существовании какого-то абстрактного внука. (Она предпочитала класть два кусочка.)

Периодически в палате появлялись врачи и медсестры.

Я начал выздоравливать.

Просыпаться было особенно тяжело, и я предпочитал оказываться в этот момент один. Я вел себя агрессивно — так, по крайней мере, считали окружающие. Я и на самом деле старался прогнать их подальше со своих глаз, чтобы избавиться от их навязчивого физического присутствия.

Я боялся цветов и других подношений, в панике съеживался при их появлении. Чтобы справиться со страхом, я заставлял себя подсчитывать виноградинки в каждой принесенной грозди.

Люди вокруг занимали слишком много места: гигантские существа с кратерами пор на коже, футбольными мячами прыщей и торчавшими из носа копьями волос. Я всегда вскрикивал, когда врачи склонялись к моему лицу с фонариками.

— Не бойтесь, больно не будет.

Но мне уже больно!

Будь моя воля, я бы посоветовал медсестрам использовать еще больше косметики, чтобы они казались предельно неестественными. Как же мне хотелось, чтобы они превратились в этаких «мед-гейш».

Мне казалось, что я влетел в мир ecorche — с начисто содранной кожей, как фигура в анатомических атласах: легкий сквозняк был для меня все равно что ураган, кашель — землетрясение, приятный запах — оргазм, неприятный — харакири, а любое прикосновение было пыткой. Мне не хотелось быть сверхчеловеком. Я хотел вернуться в привычную и прочную оболочку своего прежнего «я». Хиппи думали, что «врата восприятия» можно очистить одной всем известной «кислотой» — наркотиком ЛСД. Что до меня, то мне средство показалось кислотой совсем другого рода. Меня как будто погрузили в ванну с соляной кислотой, и все мои внешние оболочки растворились, так что внутренности открылись воздействию сил, на соприкосновение с которыми они не рассчитаны.

Мира вокруг слишком много.

Это единственная мысль, которая приходила мне в голову.

Мира вокруг слишком много.

(Помните садистскую шутку из детства — что такое «плюх, плюх, п-ш-ш-ш»? Это двух младенцев уронили в ванну с кислотой.)

Я отказывался расточать свои ощущения. Я закрыл глаза и стал слушать, как поскрипывают стены и пол.

Я заработал себе репутацию слегка эксцентричного человека.

Почему бы им не признать меня выжившим, похвалить за стойкость и отпустить домой? Большего мне не надо.

Обратно в человеческий мир меня вытащила музыка, больничное радио, которое было как успокаивающий наркотик, депрессант, замедляющий мир и пропускающий его через фильтр дымчатой, зыбкой, тронутой позолотой ностальгии. Я часами просиживал в серых казенных наушниках, просто ловя кайф от музыки. Больничное радио — настоящий аудиогероин. Ходили слухи, что некоторые санитары тайком записывали больничную музыку на пленку и брали ее с собой, когда отправлялись к знакомым наркоторговцам, — за стопку девяностоминутных кассет и упаковку-другую выкраденных лекарств (валиум, метадон или могадон) можно было получить десятипроцентную скидку на несколько доз кокаина. Больничное радио доводило меня до состояния печального экстаза. Это была музыка иного поколения, к которому я временно принадлежал. Фрэнк Синатра, Бинг Кросби, Дин Мартин, Дорис Дей — эти люди прекрасно знали, что такое боль и страдания, и понимали значение умиротворения и забвения. Они были настоящими святыми в церкви Матери Нашей Беззаботности. Благослови их, Боже, всех до одного.

Я достаточно быстро выздоравливал.

Затем, будто сговорившись, окружающие разом начали вываливать на меня новости, хорошие и плохие.

Первым был мой врач.

— Э-э-э, послушайте…

Он пододвинул себе стул и сел рядом с кроватью. (Значит, сейчас он начнет сообщать новости.) Он заговорил негромко и быстро. (Значит, новости будут неутешительные.) И он назвал меня по имени. (Значит, Лили умерла.) Некоторое время он говорил успокаивающим тоном. (Значит, Лили умирала медленно и так мучительно, что перестала быть Лили, женщиной и вообще человеком.)

Я считал квадратные панели на потолке.

Когда я снова прислушался к голосу врача, он что-то говорил о моих ногах. Судя по всему, мне нужно было пройти курс физиотерапии.

— Долго она умирала? — спросил я.

Врач посмотрел на меня, сразу осознав очень многое. Он знал, что не должен раздражаться, говоря со мной, поэтому терпеливо начал с самого начала.

— По нашим оценкам, она умерла в течение двадцати минут после выстрелов.

— В «скорой»?

— Мы не пытались перевезти ее — она умерла в ресторане.

— Вы там были?

— Нет.

— А вообще вы в этом ресторане бывали?

— Э-э, кажется, нет.

— Что ж, я бы не стал рекомендовать его как место, где можно поесть и отдохнуть.

Было видно, что он не счел это шуткой, над которой у него было право смеяться.

— Когда она умерла, ее привезли сюда — в больничный морг. Затем ее похоронили. Я слышал, похороны прошли подобающе.

— Вы ее осматривали?

— Нет. Когда ее привезли, ее мог осматривать только патологоанатом.

— М-м-м, — сказал я, — мозгов у нее, наверное, осталось не много.

— Может, обсудим это потом?

— Вы не знаете, она говорила что-нибудь? Что-нибудь обо мне?

— Правду сказать, ее ранения были настолько серьезны…

— Вы имеете в виду в голову?

— Нет, все ранения в принципе.

Тут я улыбнулся, наверное, впервые после выхода из комы.

— Мне нравится ваше выражение — в принципе.

Он продолжал:

— Те области ее мозга, которые отвечают за речь, не были задеты. Однако общий шок от ранений был настолько силен, что я сомневаюсь, что она могла пользоваться речью.

— Это мнение профессионала?

— Да.

— Вы давно в медицине?

— Двенадцать лет.

— Значит, я могу вам верить?

— Это ваше дело.

— Знаете, что забавно? Мне кажется, я слышал, как она трижды сказала ублюдок, когда я умирал.

— Но вы все-таки были в ресторане, полном людей, которые видели, как киллер вас расстреливал. Думаю, весьма вероятно, что кто-то из посетителей ресторана называл его ублюдком. Вот что вы, наверное, слышали.

— Мы с Лили встречались два года. Я знаю ее голос.

— И все-таки вы были не в том состоянии, чтобы…

— Я успел умереть, да?

— Примерно на полминуты, в операционной.

— Расскажите мне о том человеке, который нас расстрелял.

— Думаю, вам лучше спросить об этом у полиции.

Полицейские явились после врача. Они задавали мне вопрос за вопросом. Мои вопросы к ним остались без ответа.

В конечном итоге мне удалось узнать, что киллер уже в тюрьме. Судя по газетам (моя матушка тщательно собирала вырезки) и обмолвкам полицейских, попался он довольно глупо.

Насколько я понял, перед тем как войти в ресторан «Ле Корбюзье», он поручил какому-то пареньку посторожить велосипед. Убийца рассчитывал, что это поможет ему сэкономить время, когда придется удирать. Не нужно возиться с замком, достаточно будет просто взять велосипед у подростка, которому он уже заплатил. Конечно, парень не должен был знать, ради чего курьер-велосипедист появился у ресторана. План вроде вышел неплохой. Однако этот самый подросток посчитал, что денег, которые заплатил ему киллер, недостаточно, и решил присвоить велосипед. К несчастью для него, велосипед оказался ему не по росту — он толком не доставал ногами до педалей. Когда убийца уже вышел из ресторана, только что пристрелив Лили и меня, он не обнаружил ни мальчика, ни велосипеда. Однако оглянувшись по сторонам, в пятидесяти ярдах от себя он увидел паренька, который неловко врезался на велосипеде в дверцу такси. Киллер рванул к велосипеду, с каждым шагом привлекая к себе все больше внимания. У полиции не было недостатка в свидетелях его безумного спринта. Киллер начал кричать. Свидетелей только прибавилось. Таксист вылез из машины, чтобы посмотреть, не поцарапал ли велосипед дверцу. Сам велосипед — «Кэннондейл Супер-Ви Рейвен 4000» — стоил две месячные зарплаты большинства людей вокруг, включая таксиста. Это и только это подвигло убийцу на отчаянный рывок по запруженной улице. Когда полицейские позже спросили его, зачем ему понадобилось делать такую глупость и, скрываясь с места тягчайшего преступления, ввязываться в конфликт, который неминуемо должен был привлечь внимание половины улицы, киллер ответил: «Но у меня «Кэннондейл Супер-Ви Рейвен 4000». Как я мог допустить, чтобы какой-то мальчишка стянул его у меня. Я бы пристрелил парня, особенно если бы на велосипеде обнаружилась хоть царапина». — «Но вы уже пристрелили двоих минутой раньше», — напомнили детективы. «Честно говоря, — признался помешанный на велосипедах убийца, — я начисто об этом забыл, когда увидел, что мой велосипед пропал». Такси пострадало, пусть и незначительно, но заметно: педаль поцарапала черную краску на левом заднем крыле, а руль немного чиркнул о дверцу. Сам велосипед остался цел. Воришка, однако, нарвался на крупные неприятности — его готовы были убить одновременно и киллер, и таксист. К этому моменту на месте инцидента образовалась огромная пробка. Машины гудели все громче и громче. Водители высовывали головы из окон. Ругань становилась все яростнее. Как только парень увидел, что за ним гонится хозяин велосипеда, он бросил велосипед и пустился наутек. Руль снова чиркнул по дверце такси.