Нам достались места за столиком в компании остепенившейся молодежи, неподалеку, среди свободных и незамужних, сидела Баста в блестящем платье на бретельках. Она помахала рукой, приветствуя.

Родственники Мэла не бедствовали. Для торжества зал украсили цветами, лентами, воздушными шарами, декоративными иллюзиями. Если званый обед по случаю обручения обставлен с невероятной роскошью, то какова будет свадьба? — силилась я представить охват будущего празднества, но воображение отказалось работать.

Накануне Мэл выдержал пытку расспросами о тонкостях обручального этикета.

— Подарки не полагаются. Обычно период от обручения до свадьбы составляет от полугода до года. Бедняга в присутствии гостей дает обещание своей избраннице и подкрепляет…чем?… кольцом, например. А-а, еще с этого дня они считаются женихом и невестой, — сообщил Мэл. — Вроде бы всё. Лично для меня званые обеды — лишняя трата денег. Так, для соблюдения приличий.

К слову, после переезда в общежитие Мэл быстро научился считать деньги. Он делил расходы на необходимые и пустые. Всё, что касалось меня, входило в первую группу затрат.

Я ужасно боялась ударить в грязь лицом. Боялась сказать лишнее, боялась не понравиться родственникам Мэла, боялась показаться высокомерной или, наоборот, зажатой серой крыской. Боялась, что званый обед перерастет в неуправляемый хаос. На меня, конечно, посматривали, но как на экзотику, и шептались, обмениваясь сплетнями на ушко. А еще я ловила взгляды мамы Мэла и его отца, сидевших за столиками для гостей старшего поколения. Однажды наши взгляды перекрестились, я улыбнулась маме Мэла, и она ответила тем же.

Мэл придвинул стул и сидел рядом, обнимая меня. В торжественный момент вручения обещания зал озарился фейерверком фотовспышек, а гости засвистели и зааплодировали.

— Для семейного альбома, — пояснил Мэл, хлопая за компанию.

Мне вдруг вспомнились фотографии, которые моя покойная тетка рвала и бросала камин. Кому нужны счастливые лица на снимках, если счастья больше нет?

— Как вам? — ворвался голос в ухо. К нам проскользнула Баста. — Скукотища, правда? Превращаюсь в ленивого слизня.

Почему в слизня? — не успела спросить я, как она юркнула к своему месту.

— Поганка, — сказал Мэл, глядя ей вслед. — Не платье, а тряпочка.

— Симпатичненько, — встала я на защиту девушки.

Мэл посмотрел на меня недовольно и перекинул взгляд на мои ноги. А что? Я — сама культурность. Ни грамма скандала: длина платья — два сантиметра выше колен. И всё равно Мэл хмурился. Но потом успокоился. Положил руку на спинку моего стула и вполголоса рассказывал о собравшихся: кто есть кто, как зовут, степень родства или отсутствие такового.

— Эвка, ты хотела бы вот так же? — показал на свою кузину, взволнованную важным для нее событием. Разрумянившаяся девушка обмахивалась веером.

— И чтобы ты в роли бедняги-жениха? — кивнула я на молодого человека, вручившего избраннице бархатную коробочку перед более чем двумястами гостями.

— Ну да, — ответил Мэл, ковыряясь вилкой в тарелке.

— Об этом мечтает любая девушка, — ответила я, подумав. — Но…

— Но?

— После окончания института планирую съездить на побережье, — ответила тихо. — Это моя наипервейшая цель.

— И надолго собираешься уехать? — спросил Мэл, гоняя горошину по тарелке.

Он не сказал "мы поедем". Он спросил, сколько времени я собираюсь кататься по курортам западного побережья.

— Не знаю. Постараюсь обернуться быстро. Очень хочу увидеть маму.

Концовка праздника померкла. Уж лучше бы Мэл не задал свой вопрос.

Я твердо запланировала, что когда-нибудь, а точнее, после окончания четвертого курса, навещу побережье. И приложу все усилия, чтобы попасть туда. А Мэл останется на Большой земле. Наверное, наша разлука станет проверкой крепости отношений. Но я обязательно вернусь обратно, и как можно скорее, — успокаивала себя. Ничего страшного. Представим, что уезжаю в командировку. Правда, в длительную, но с билетом в оба конца.

Мэл тоже задумался и погрузился в молчание. По приезду в общежитие он занялся оформлением доклада по теории культов, делая вид, что увлечен темой предмета. Или в действительности увлекся. Кот отирался возле Мэла, составив ему солидарную мужскую компанию.

Профессор не обнародовал реанимированные работы Гобула. Он погрузился в науку, пропадая в закрытой лаборатории на пятом этаже, — об этом регулярно сообщали проверенные источники. Точнее, это студентки обсуждали работу и личную жизнь своего идола.

"У меня есть суженая" — сказал однажды Альрик. — "На вашем человеческом языке — невеста". Я тогда выслушала с открытым ртом, ни на миг не заподозрив, КОГО подразумевал профессор, говоря о нареченной. Правда, он имел в виду не меня, а ту, что стала моей неотъемлемой частью.

Как ни пыталась я примириться со звериной составляющей, а всё равно инородные гены остались для меня чужими. Прежде всего, потому что они выворачивали характер наизнанку. В полнолуния из меня лезли агрессия, жестокость, непредсказуемость, легкомыслие. Я провоцировала и искушала. Быть может, несдержанность проистекала из неопытности, но мне было не у кого позаимствовать хотя бы толику взрослости. Животные порывы принимал на себя и сдерживал Мэл.

С Альриком я пересекалась лишь на лекциях. По практическому курсу для меня составили специальную программу, которую вел преподаватель от Министерства образования. Наверное, сей факт ущемил гордость профессора Вулфу как специалиста своего дела, но мужчина не подавал виду.

На индивидуальных занятиях я с завязанными глазами рисовала символы и руны, а преподаватель контролировал их правильность условной меткой. Например, прицеплял волну, и узор вспыхивал как головка у спички. В случае неудачи белибердень стиралась, и попытки возобновлялись.

Прочие лица — деканы и проректриса, — ставшие свидетелями рассказа о западном синдроме, тоже не афишировали подробности. Или они посчитали доводы профессора и, соответственно, Гобула, притянутыми за уши, или не рискнули высказываться публично, побоявшись, что их сотрут в порошок те, кому выгодно поддерживать легенду об инвалидной висоратке Папене.

Царица и Стопятнадцатый как ни в чем не бывало читали лекции и вели индивидуальные занятия, а с двумя другими деканами мои пути не пересекались.

Однажды мы пришли в институт, а звонки перестали горнить. Вот так, к полнейшей неожиданности, пропали наигрыши и воздушные волны, освежавшие закутки и коридоры альма-матер.

Народу понаехало видимо-невидимо: сплошь высокие шишки и чины, которые облазили подвальные катакомбы вдоль и поперек. Администрация института в лице ректора поседела от переживаний. Искали-искали, а так и не нашли вразумительные объяснения поломке горна. Составили трехсторонний акт обследования от института и двух министерств о том, что устройство под названием "горн" находится во временно нерабочем состоянии или, иными словами, законсервировано, повздыхали разочарованно и разъехались.

Теперь о начале занятий и о переменах сообщал обычный звонок, трезвонящий на высоких визгливых нотах, и студенты не прятались от воздушной волны, пережидая в туалете или на крыльце института. По этому поводу я испытала разочарование. Все-таки горн считался изюминкой института, а с его поломкой стало гораздо скучнее. Если убрать и Монтеморта, то даже святой Списуил не спасет положение, задирай он пятки хоть до люстры.

Попечалилась я и призадумалась. Может, мой дар повлиял и на горн? Тот взял и расхотел работать. Обленился и сломался. Действует ли синдром на технику? Вроде бы часы не ломались, как и холодильник с печкой для подогрева.

Что теперь будет с горнистами?

Вечером я позвонила Стопятнадцатому. Впервые. Неуместный и поздний звонок. Человек отдыхает, а его отвлекают.

— Генрих Генрихович, что станет с ребятами, обслуживавшими горн?

— Вернутся домой. Их долг уплачен в любом случае.