— Патрон, что с вами? Вы весь зелёный. — Ги всполошился и, надо честно сказать, угадал состояние Магнуса лучше него самого.
— Это место мне не нравится, — возвестила общее мнение Хионе, и поглядела на своего собрата ожидающе. — Уберёмся отсюда!
Магнус улыбнулся Ги.
— Я в норме, — «это воля к жизни, все существа испытывают его до тех пор, пока не умрут», но объяснение страху было так себе, и к тому же страх не прогнало.
— Будь проклят тот день, когда мы забрались сюда, — вздёрнув копьё напереймы паутине, Дэйран задумал продвигаться дальше. Его глаза сузились до размера можжевеловых ягод, созерцая тьму, которую и он, и Магнус, и спутники должны преодолеть, если желают выбраться. Сколько еще пауков они встретят?
А сколько трупов найдут?..
Магнус посчитал, что хуже уже не будет. Но случилось это за минуту до того, как разивший тлением сквознячок вынырнул из тоннеля, затушив факел, ценнее которого была исключительно жизнь. Хуже того, Цецилий поддался панике — до сих пор конца-края не видно было его причитаниям, но сейчас его голос вылился в крик, и он невнятно что-то проревел, то ли «бежать», то ли «безумие».
Толкнув кого-то на землю (у Магнуса стрельнуло в ушах от крика), гюнр ударился наутёк, его шаги гасли, отдалялись в придыхании молитв, пока не стали незначительным звуком.
— Трус, — сказала Хионе. — Но хотя бы расчистит нам путь.
— Будь что будет, мы сохраним трезвость, должны сохранить, а уступивший испугу уже обречён на неудачу, — у рассудительности Дэйрана было одно замечательное свойство, помимо занудности — она приносила успокоение. — Возьмитесь за руки. Эти трудности мы проходили, и тогда тьма не показалась нам помехой.
Она и не была бы помехой, находись они в приличном месте, где не надо заботится, что или кто копошится под сандалиями. Магнус нащупал лёгкую руку Ги и мозолистую руку Хионе. Его палец не проходил. В глазах плавали блики и мушки. Дэйран дал команду — и они снялись с места, будто малые дети, идущие за родителем по бульвару.
* * *
Бездна тоннеля одолевала Магнуса измученным сонливым бдением. Она пахла могилой и женским теплом, радостной материнской песенкой и отцовским басом. Мушки в глазах обретали человеческие лица, женские лица, которые томно улыбались ему, будто на романтичном свидании; расплетались, как молодой виноград, их девичьи косы; сыпался, как овёс в большое сито, благоухающий голосочек. Они хотели его. Его походка заплеталась, его руки грубо обхватили ладони Ги и Хионе, влажные от перенапряжения. Временами он думал, что не поспеет.
В паутине застревали ноги. Веяло, веяло ночными мечтаниями. Что-то защекотало стопу, проползло по лямкам на сандалиях, молния дрожи разветвилась в ноги, живот и горло, как терновник, вырастающий из семени. «Мой мозг бредит, просто бредит, какие глупости!» — он не только не закричал, но и не нарушил «хоровод». Чувствовать щекотку, и не знать, чем она вызвана, было невыносимо. Невыносимее мог быть только запах женских духов, застоявшийся в носу, словно не поддающийся лечению насморк.
«Дурак, это значит, дурак» — звенит голосок, свадебные колокольчики телепаются над аллей, благодарный стон, кокетливый взгляд. Сохраняя бесчувственный вид, Варрон боролся с игрой воображения, феерией мушек в темноте. Засыпающий сражается с внутренним монологом и то с меньшей одержимостью. Тот силится задремать, трибун так же силился не поддаться кошмарам: тоннельная непроглядь высвобождала события жизни, набрасывала неводы, ловя самое прекрасное и ужасное, отцеживала делирий и страхи, и использовала их против него.
Боль пульсировала, как вена, как гейзер, как круги на воде. «Любимый… любимый… мой любимый…» — влёк его знакомый женский голос. Но где… где он мог его слышать?
Сотни женщин, побывавших в его постели, с годами сократились до десятков, иные забылись, иные умерли, иные ударились в веру. Если вскрыть его и вычленить спящие воспоминания, все таящиеся внутри голоса выплеснутся беспорядочной множественной какофонией, но этот голосок был не из них, его высоким тембром бренчали кубки, им декламировались стихи на свадебных симпозиях. Свадьба… он почему-то подумал о свадьбе. И о скелете в свадебном платье, безруком скелете с лицом женщины…
Ги резко упёрся в его спину, Хионе рванула руку и сама едва не упала. Безрукая дева в свадебном платье… белая, как снег, красивая, как гемма, и груди её качаются так соблазнительно…
— Что за беда? — мрачно спросил Дэйран.
Это помутнение рассудка. Паук, что его укусил, был ядовитым, или воздух отравили подземные испарения, такое случается, в библиотеке Альбонта хранились заметки алхимиков, посвящённые влиянию ядов на организм человека.
«Не в то я время… и не в том месте!»
— Трибун, эй, тебя спрашивают!
Поделиться ли с Дэйраном? Но о чём он скажет… что бредит?
— Что?.. а, извиняюсь, — растерялся Магнус, он непроизвольно улыбнулся, но его улыбку не видел никто, кроме нескончаемого мрака. — Всё хорошо. Я оступился. Не волнуйтесь за меня.
Хионе, ничего не ответив, пошла второпях, утягивая его за собой, а следом и дурашливо хихикающего Ги, нашедшего смешное даже там, где смешного не было и в помине. Удивительно жизнерадостный человек…
Так сказать или нет? Но что это изменит? Чем они помогут? «Дэйран посчитает, что я одержим…» — и, как минимум, его ждёт долгая лекция о том, почему духи паче всех остальных «любят» неверующих, и какой-нибудь бездарный ритуал, сочинённый на коленке. — «Нет, лучше промолчу!»
Но безрукую деву в свадебном платье, зовущую его на брачное ложе, пугающую его своей внеземной красотой, заводила оберегаемая тайна, логические объяснения не делали её менее соблазнительной и словно возбуждали ещё больше.
Боль глубже впилась в рану от укуса, Магнуса обкатило жаром, язык высох и так ему не доставало воды! О каком холоде, ламия подери, лепетал Цецилий? Вероятно, он и вправду был безумен! Но, сдается, в этом они с Цецилием скоро породнятся.
«Любимый… любимый… мой любимый…»
— Мы пришли к развилке, — Дэйран замедлил темп ходьбы. — Я ощущаю свежесть. Радуйтесь, мы почти у цели.
— Я ничего не чувствую, — засомневалась Хионе.
— Тут воняет помётом, — поспорил Ги.
Магнус вдыхал аромат женских волос.
— Так чего мы ждем? Какой путь?
— Это невозможно, — Дэйран осёкся.
— В каком смысле?
— Я… забыл, — сказал он так, будто настал конец света.
— С бодуна я могу забыть и собственное имя, это простительно.
— Он помнит всё, — не зная, что происходит, Хионе теряла присутствие духа. — Особый дар, феноменальная память. Этериарх ничего не забывает, в отличие от тебя, трибун.
Трибун только усмехнулся.
— Ну, видимо, кто-то переоценил его дар!
— Это невозможно, — донёсся удар древка о землю, Дэйран или уронил его, или поставил вместо костыля. Его замешательством заразились все. Уже вскоре Хионе начала настаивать, чтобы этериарх как можно скорее вспомнил, какой из путей ведёт в Арборетум. Гиацинт, сбивая тревогу, насвистывал мелодию. Магнус, не выпуская его ладонь, жмурил глаза, концентрируясь на Альбонте, даже там дева в свадебном платье докучала ему приятной любовной тоской. Она была воплощением женственности, а спор Дэйрана и Хионе мерещился отчуждённым клёкотом голубей под окном:
— Один из этих ходов…
— Вы точно… в их существовании?
— Развилка… два хода… справа и слева. Мне показывал карту Медуир… Ориентир… веет свежестью…
— Что… на карте?
— Это…
— Если один ход во дворец… то куда… второй?
— Без…
— Подумайте…
— …как сложно!
— Этериарх, вы… я ничего не…
— Сейчас, сейчас…
Пока они спорили, дева в свадебном платье, как юркая стрекоза, нарезала круги около Магнуса, то шепча в уши, то притягивая к себе взглядом, то прижимаясь, словно раненая лань к берегу. Она не называла своего имени, и лишь повторяла «любимый… любимый… любимый…», однако настырнее, обольстительнее прежнего. Галлюцинация прогрызалась в его ум. Терпение её иссякало, да и Магнус не держал пари, что не кинется целовать это сказочное существо, бывшее (он верил, надеялся и твёрдо знал это) плодом его больных эротических фантазий.
