— Я клянусь перед Солнцем, что буду любить вас, Ваше Высочество, пока мои глаза видят Свет, когда же они падут в Тень, тогда вы будете свободны выбирать, как дальше жить. — Он, отвернувшись, закашлялся, но превозмогая боль, стал говорить только громче. Слова его переводил народу Шъял, но переводил тихо, так что я слышала шептание. — Я ничего не просил у вас, и вы не обязаны мне ничем. Но этого события не произошло бы, если бы изначально я не был уготован для вас, богами ли вашими, Солнцем ли, судьбой или случаем. Ответьте, принимаете ли вы высшую волю?

Не было права ответить «нет», поэтому…

— Да.

— Согласитесь ли вы разделить со мной последние дни моей жизни?

— Да, — ответила я, сглотнув своё несогласие.

— Благодарю, что вы со мной, ерхорунна Меланта дерр Ѯрехдовор. — И варвары загоготали, как гуси, услышав эту фамилию. — По древней традиции, жених устраивает пир в честь невесты. Я хочу пригласить вас вкусить яства Олмо-гро-Керфа. Будет замечательно, не отказывайтесь!

Мне не оставили шанса уйти, и я кивнула, как и до этого — с равнодушием, ничего не чувствуя, кроме знобящей пустоты в животе. Круг рассыпался, и варвары уселись на поляну перед тенистым берегом озера, на своей родине они вели себя осторожнее и учтивее, чем в Обеденном зале Базилики, лицемерно пользуясь платочками и не отпуская шуток — никто не любил шутки на вольмержской свадьбе.

Следя за тем, как садятся женщины, не опасаясь испачкать сарафаны травой, я тоже уселась на землю, и мурашки поползли по коже от ног до шеи. Я вздрогнула, но никто не заметил, они были заняты накладыванием еды.

Когда вблизи от дерра Ѯрехдовора появилась старушка и подала ему лужёный ковш, заполненный хмельным мёдом, он выпил сам и предложил мне. Я, вероятно, могла отказаться, не ущемив его радушия, но выпивка притуманивает разум — а именно это и требовалось, чтобы стать чуточку увереннее в себе; лучшее лекарство от стеснения. И потому я неприлично долго расправлялась с ковшом. В жизни не пробовала напиток из мёда. Допивая, я возвела глаза к старцу, и увидела, как заостряются его губы. Дерр Ѯрехдовор был доволен. — Намного лучше, чем ви`на вашей родины, согласны?

Стремясь не обидеть князя, я кивнула. Нашла и причину, такую, что ни один мускул не выдал моих сомнений:

— Я попробовала недостаточно вин, чтобы сказать нет.

— Вот и славно, Ваше Высочество, — произнёс князь.

Хмель выстрелил в голову потом, но меня уже с первых секунд после того, как отдала ковш старухе, проняла небывалая лёгкость. Чудилось, что препятствия убавляются, и я возношусь над ними. Не страшны становились ни варвары, ни Шъял, ни дерр Ѯрехдовор. Вольмер преображается, и я замечаю играющих у воды детей, одетых подобающе горожанок, улыбающуюся Эшрани, мирное застолье.

Разбирая кушанья, удивляюсь своим раздумьям: «Я пересилю себя… как цезарисса Лилия, я переживу всё!», и как будто желая нанести последний удар, добавляю: «Я увижу Луан».

Ближайшими блюдами оказались рыба и какая-то похлёбка. Рыбу почти не ела, брезгуя брать руками, а налегала на кашу и одуванчики, поскольку их можно было есть ложкой.

Из чаши, которую называли ендовой, я время от времени брала мёд. Дерр Ѯрехдовор не разговаривал за едой и поэтому свадебный пир от начала и до самого конца прошёл в удачном безмолвии. К вечеру варвары разожгли костёр и Тисмерунн запел свои песни, их пели и хором, и поодиночке, чирикали иволги на деревьях, дети продолжали играть у воды, отмахиваясь от комаров и мошек, а я… что я? В окружении незнакомых людей я улыбалась, уверенная, что кто бы ни выдумал хмель — это был трус, как и я.

Грядущей ночью были слёзы и кровь, были измятые постели, тревожное сопение и старческая неуклюжесть, была острая боль, какие-то целебные мази, снова слёзы, и нетрезвый зарок покончить с собой прежде, чем зачну князю наследника. Но здесь и сейчас я упивалась невозмутимостью, пока не забыла окончательно о своём доме, о предавшем меня Силмаезе и о пожаре, что едва не убил. Конечно, не вернулось счастье, и варвары никуда не делись… но мерещилось будто в бреду, как птицы поют «Маленький листок» голосом дядюшки Тина, а лунный серп улыбается и шепчет как Луан: «Всё будет хорошо!»

СЦЕВОЛА

Головы отпущенных Магнусом мятежников торчали на пиках. Были среди них его раб и его пособник, Силмаез. Была среди них и братская любовь, истёкшая кровью вражды. Сцевола не нашёл Сакранат и Цецилия, но час каждого настанет столь же неумолимо, как настаёт за Храмом Талиона первое осеннее утро. Розовеет иссиня-чёрный купол, взлетает с фасада заблудшая чайка, горят огни в жаровнях, тают звёзды-одиночки. Никто не помешает исполнению правосудия, когда бог выносит приговор.

— Ты молчишь уже очень долго, дорогой брат, словами не передать тоски, которую ты причиняешь Нам. — По щеке Сцеволы скатилась кроваво-красная капля. Она дотронулась до правого уголка губ, пробежала по подбородку и, когда он приподнял его, посмотрев на сидящего в клетке Магнуса, капля соскочила на кадык. — Мы не желали тебе наказания, тебе пророчили войти в историю, как герою, который удержит башню Амфиктионии от падения, станет освобождающим свитком в руке бога справедливости. Талион должен был настигнуть Силмаеза и его людей, покарать Нинвару Кинази и подлых амхорийцев, и Талион сделал это, но кому было известно, что в списки подсудимых Боги впишут Нашего наилюбимейшего родича?

Сцевола и не надеялся, что Магнус сподобит ответом. Брат казался непроницаемой и потрескавшейся статуей. Он, в общем-то, и был такой статуей — давно минувшего века их дружбы.

— Когда Умеющий-Говорить-На-Языке-Сердца узнал, что Мы замышляем сделать тебя соправителем, велико было его смятение, да только Мы не вынесли из этого урока. Мы полагали, что жрецы тоже способны ошибаться, ибо они смертны, а смертным не чужды сомнения. Убеждённые до последней доли рассудка, что деливший с Нами отцовское благословение никогда не станет Нашим врагом, Мы не слушали небесных советов. Мы дело Цецилия спустили на случайный выпад божественных игр, не предусмотрели, как насильник разыщет тебя и ты бросишься его защищать. Мы и в Сенатос Палациум, когда прозвенели колокола, искали твоей поддержки, и позже, когда ты наложил вето, простили тебе слабохарактерный проступок. Но вероломный побег, преступный сговор с приверженцами Старых Традиций, искоренить которых Мы поклялись на крови Нашего рода, нападение твоего раба на верховного авгура, наконец, отсутствие твоего деятельного раскаяния — всё это требует отмщения.

В его монологе установилась пауза. И на этот раз Магнус Ульпий Варрон не превратил его в диалог. О чём бы не скорбел младший брат, Сцевола скорбел больше. Клетку для бывшего трибуна ковали из стали. Стража охраняла его утренний покой, его окружали святость Площади Правосудия и подконтрольный только Сцеволе Деловой квартал, но пленником почему-то почувствовал себя именно магистр, хотя был на свободе. Куда бы не привело его распутье между долгом и милосердием, кровные узы оборвутся, и клятва, которую дал он в своей вилле, что братья вдвоём обретут власть, осыплет его позором своего попрания.

— О, как плохо быть смертным! Наша уверенность, что ты избран Богами, могла поколебаться и раньше, насколько надо быть глупцом, чтобы своими руками вырастить змею! Не забыл ли ты, как Мы помогали тебе в школе ораторов? Мы тратили время, пока ты пил с распутными девками, Мы дрались за тебя на арене, пока ты выблёвывал крупицы достоинства! И благодарили Богов, когда ты завершил обучение с миртовым венком, ибо верили в тебя, прощали тебя и любилитебя. Ты выбрал карьеру трибуна. Но отец не был и вполовину так же глуп! Мать, да напитают её сосцы Ласнерри, боялась мелочности плебеев, их бедности, их развратности, её же сын продал им душу! — Сцевола сократил расстояние до клетки, начиная злиться. — Лучше бы ты и дальше продолжал управлять делами из Альбонта, не показываясь патрициям, а перебиваясь доярками на сеновале, где тебе было место!