Чайка закружила над ними. То был знак. Всю жизнь Сцеволы сопровождали знаки, голоса и видения. Это не было чем-то удивительным.

— Жрец Лефон однажды нагадал Нам убийцу, лжеца и предателя. Ты не убийца и ты не лжец, прости, ведь Нам ты и правда не лгал, это Мы обманывали себя, упуская очевидную истину. Что ж, остается признать, про предателя его предсказание сбылось совершенно точно. Мы не хотим казни, но предателю Боги уготовили наказание, — он указал на отрубленные головы мятежников, спасшихся от колеса, но попавших под секиру, — а откладывать его Мы больше не имеем ни права, ни силы. Это преступление, и оно смывается кровью, это жертва, чтобы Наша клятва не привела к Нашей же гибели. — Магнус дёрнул головой, но снова промолчал. Его реакция облегчила бы раскаяние Сцеволы. — Мы знаем. Ты думаешь, как о праве смеет рассуждать тот, кто объявил себя Архикратором? Но хитрость — мать политики. Мы узаконим своё право на Сердце Богов, ибо эта стезя с рождения уготована Нам: кроме Судьбы в мире нет другой стихии, которая была бы выше Закона. То, что обозвали узурпацией, историки запишут коронацией, убийство сенаторов Мы превратим в казнь отступников, осаду дворца нарекут освобождением принадлежащей Архикратору резиденции. Конечно, у Нас нет пока Орлиной короны и Мы не владеем Сердцем, но это — вопрос времени. Ты можешь и дальше молчать, промолчишь до висельной петли, Нам что? Мы — на пороге открытия новой главы…

Его прервал Руфио, извинительным тоном сообщивший, что полчаса назад ликторский отряд, отправленный в подземелья на поиски островитян, набрёл на Цецилия. Его нашли в глубокой расщелине обнажённым, облепленным паутиной и поедающим пауков, и в потоке его бессвязных мычаний не выловили ничего полезного про сбежавших агентов Сакраната.

Магнус встрепенулся, услышав про Цецилия, и Сцевола это заметил. Рассерженный, что какой-то плебей вместо него удостоился вниманием брата, он подошёл совсем близко к клетке.

— Денелон не спасёт его, — сквозь зубы прошептал Сцевола, — он был казнён, по Нашему указу все его решения недействительны. Завтра в полдень Цецилия повесят вместе с блудником Тимидием и тобой. Его участь предрешена, Наше обещание, данное прекрасной Юстинии, не сможет нарушить ничто. Что же касается тебя, дорогой брат, — он отступил, снедаемый печалью, и всем телом обратился к храму, — огорчительно, что ты не встретишь с Нами возрождение Амфиктионии, не выпьешь на Нашей свадьбе, и не узришь, как огонь выпалит Тимьяновый остров и искоренит Старые Традиции. И в конце концов, как… как мечта мальчика свершится и Божественный Вотум победит Беззаконие — но тебя в новом мире не будет, ты исчезнешь, ты умрёшь под овации толпы, которую любил.

Они поймают его. Они заберут всех.

Рем спасается, как сайга от свирепого гепарда. Песок обжигает, ноги вязнут, словно в выжимке винограда. Суховей прокладывает путь песчаной буре. Наверное, Рем не бежал так быстро с тех пор, как воровал абрикосы с огорода господина Себастиана. У него сильное сердце, но и оно уже колотится так, что клокочущая дробь его гасит звуки пустыни. Лёгкие надрываются, обожжённые зноем. В них не хватает места — ему нужна передышка, срочно, пока глотка не забилась пеной.

Но Рем торопится, убеждённый, что добежит. Справится. Его взяли в легион за выносливость, и он на плацу единственный, кто удостоился золотого атлета.

Но Они надвигаются. Огненные владыки, повелители песчаных бурь. Своей жалкой душонкой Рем ощущает их оскаленные морды, и клыки острее бритвы — своей шеей. Они содрали кожу с Ларка, Анция и Димериуса. Мерзавцы зарубили даже Прокула Могучего! С первым отрядом разведки они сделали кое-что похуже. И сейчас они скачут за ним, слышится улюлюканье и их нечеловеческий вой. Монстры принесут страдание всему, что живёт.

Надо бежать… пока самум не поглотил пустыню.

Песок забивается в сандалии. Вскарабкавшись на бархан, Рем оглядывается, бесконечные дюны уходят на север, запад и восток, и нигде нет ни дорог, ни знаков направления. Весь южный горизонт заслоняет марево пыли, оно так близко, что ветер доносит запах крови до пересохших ноздрей.

Но он должен идти, пока может. Рем знает, что они делают с пленниками, особенно с мужчинами, вчера это узнали сослуживцы и его командир. Твари, которые ничего не боятся, даже гнева Божеств, они умеют причинять боль, какую никто не в силах выдержать; которая заставит жреца предать своего бога.

Надо предупредить стратегов. Надо вывести из западни всех, кого можно спасти.

— Боги, помогите! — кричит Рем и бросается на север. Действительно ли это север? Солнце в зените и мир качается вместе с его истощавшим телом. Но где-то за дюной должна находиться Ставка, есть вода, оружие и борцы за правое дело. Если командование не оповестить, если не рассказать, что случилось… Рем сглатывает комок, он отказывается думать об Ужасе с Юга, ведь это придаст Ужасу силы — просыпается суеверный дикарь, дотоле спящий в цивилизованном человеке.

Но солнечный удар в самый неподходящий момент сгибает его. Сандалии скользят по песку, волосы мокры от пота. Он сблёвывает завтрак, падает, катится по горящему склону бархана, мир вращается, как колесо, оторванное от повозки, песчаная насыпь низко и распевно стонет.

И тогда наверху появляются Они.

И за Ними движется самум.

— Ласнерри, Ласнерри! — причитает Рем. Он встаёт, пошатываясь, кидается в сторону другого бархана, он поднимается быстро, ноги гудят, шуркают песчинки, кожные лямки горячи, как раскалённый прут. Рем огибает бархан, он не смеет оборачивается, не смеет привлечь их, хотя и знает, что Ужас играет с ним.

В его распоряжении всего пара минут, возможно, намного меньше. «Я доберусь, — думает Рем. — Я дойду!»

— Уходите! Уходите же! — кричит воодушевившийся Рем, когда дюна обнажает спрятанный между барханов архикраторский каструм.

В Ставке шныряют рабы, чистят доспехи солдаты, обмениваются смешками кочевницы, показавшие им короткий путь через каньон Лор-Галхата; начальство муштрует лучников, а над шатром великого Архикратора Тиндарея рвётся орёл.

Но его не слышат. Ему улыбаются и машут издали, будто ожидают хорошие новости, или может быть над чем-то смеются. Странное замечают уже тогда, когда за его спиной вырастает красное облако. И вот лагерь погружается в хаос. Рем продолжает кричать, приближаясь к палаткам на всех ногах, но понимает, что его предупреждение запоздало на десятки минут — лагерь уже обречён, Ставку не перенести за те секунды, предваряющие натиск Ужаса. Сегодня последний день зимы 920 года, и сегодня Великий Краб и его Всадники вдоволь навеселятся.

Я не хочу умирать, думает Рем. Как бы ни было жарко, холодный пот пробивается сквозь кожу, Рем вспоминает мать, которой требуется уход, вспоминает и обещание обеспечить её деньгами, и напутствующую её улыбку. Будь проклят тот день, когда он отправился на Юг. Теперь она обречена, как и он, распроклятый горемыка! Но больше всего Рем боится того, что сделают Они, когда поймают…

Ужас налетает на лагерь стаей кровожадных мух. Самум — это тьма, говорили кочевники. Самум — это смерть, говорили жители оазисов.

Он не верил, пока не увидел.

Рем ложится на пол, прикрываясь щитом, но взглядом блуждая по лагерю. Он смеётся, потому что разучился кричать. Пыль бросается на Ставку, перекрывает взор, раскидывает палатки, свистит в ушах, забивается под веки, волосы и ногти, как грязь в разлагающиеся полости трупа.

И приходят Они — на чудовищах, издающих утробные звуки, похожие на барханные стоны, только обращающие храбреца в последнего труса. Они устраивают резню. Они перемалывают людей лапами своих животных. Рабы, солдаты, лучники, женщины, воинственные командиры, когорта Архикратора — все они превращаются в беснующуюся массу.

На мгновение Рему кажется, что про него забыли. Он лежит, раскрыв рот, втягивая воздух как собака, и пытается заткнуть уши, но у него ничего не выходит, потому что Ужас нашёптывает ему, что сделает с ним вечером, когда выживших обмотают стальными верёвками и пустят молнии.