И ещё сказано:

Но вот сегодня мы видели главаря анабаптистов Макса Штюбнера, который полагает грабежи и убийства богоугодным делом и проповедует насилие. Его грехи и заблуждения чудовищны, а он готов идти за них на смерть. Его вера ужасна и богопротивна, но это его вера. Я и не предполагал, что живое дерево Реформации даст такой уродливый побег. К несчастью, анабаптистов в Германии много, очень много. Не все они разделяют взгляды Штюбнера, но я считаю себя в ответе и за них. А ведь есть ещё крестьянская армия бесноватого Томаса Мюнцера, безбожника и кровавого преступника! Весной, когда сойдёт снег, я собираюсь отправиться по городам и весям Саксонии, буду пытаться разъяснять заблуждения, возвращать заблудших на путь истинной веры.

– Боюсь, весной в Саксонии вспыхнет настоящая война, – хмуро сказал Вольфгер, – людям будет не до теологических споров, они по обыкновению будут жестоко и бессмысленно истреблять друг друга. И, если вы подвернётесь под руку озлобленным крестьянам…

– Я не страшусь! – резко возразил Лютер.

– Да разве в этом дело?! Только глупец будет сомневаться в мужестве человека, избравшего себе противником всю римскую католическую церковь. Я только хочу сказать, что ваша гибель будет лишена смысла, ведь вас могут убить, даже не поняв, кого убили. Просто так, потому что вы одеты лучше, чем они, потому что у вас в руке нет иного оружия, кроме Библии, потому что они злы и голодны, а вы сыты и полны миролюбия!

– До наступления весны ещё много времени, – примирительно сказал Лютер, – наспоримся ещё. А что собираетесь делать вы?

– Не знаю. Напишу курфюрсту и буду ждать его распоряжений, но пока отец Иона не поправится, конечно, мы не сможем покинуть замок. Надеюсь после Рождества получить ответ.

***

Вернувшись в свою комнату, Вольфгер написал два письма. Одно содержало краткий отчёт для курфюрста Альбрехта и вопрос о том, что делать дальше, и второе, подробное, предназначалось Антону Фуггеру.

На следующий день, высекая искры подковами своих лошадей, из замка вылетели на галопе два гонца. Один поскакал в Дрезден, везя письма Вольфгера, а другой отправился в Виттенберг с донесением Берлепша советнику Спалатину. Ждать их возвращения следовало не раньше, чем через две седмицы.

10 декабря 1524 г.

Прошло две седмицы.

Отец Иона поправлялся. К счастью, его рана оказалась лёгкой, меч только скользнуло по рёбрам. Вольфгер каждый день приходил навестить монаха, стараясь развлечь его и скрасить одиночество старика.

Раненый занимал небольшую, но уютную и хорошо обставленную комнату. По приказу коменданта слуги приволокли из парадного зала удобное кресло, в котором отец Иона проводил большую часть дня.

Когда Вольфгер, стараясь не шуметь, вошёл в комнату, монах дремал, укрывшись тёплым плащом. Толстые каменные стены глушили посторонние звуки, в комнате царила уютная тишина, которую подчёркивало пощёлкивание дров в облицованной кафелем печке и шорох снежинок, кружащихся за окном. Казалось, стылая громада замка Вартбург каким-то волшебством исчезла, и они вернулись в привычное, обжитое, знакомое до последней мелочи родовое гнездо фон Экков.

На полу рядом с креслом лежала Библия в потёртом кожаном переплёте. Золотое тиснение давно стёрлось, и распятие на обложке можно было обнаружить только на ощупь.

Вольфгер вздохнул. Он гнал от себя тревожные мысли, но, каждый раз, приходя к монаху, видел, как тот одряхлел. Это не могло быть следствием ранения. С лица монаха исчез румянец, а его губы приобрели пугающий синеватый оттенок. Вольфгер несколько раз замечал, как отец Иона морщится и украдкой потирает левую сторону груди. Он стал жаловаться, что по утрам у него немеют руки и ноги. Ута хмурилась, поила старика травяными отварами, а на вопросы Вольфгера о здоровье монаха отвечала уклончиво или отмалчивалась.

Увидев, что отец Иона спит, барон на цыпочках повернулся, чтобы уйти.

– А-а-а, Вольфгер, сынок, куда же ты? Посиди со стариком…

– Здравствуй, отец мой, я думал, ты спишь, ну и решил зайти попозже.

– Что ты, разве это сон? Так, сморило. Проходи, проходи, садись. Какие новости? Как погода?

– Новостей никаких, – сказал Вольфгер, пододвигая табурет поближе к креслу монаха, – гонцы ещё не вернулись, ждём их со дня на день. Все, слава Богу, здоровы. У тебя, я вижу, тепло, даже завидно, а вот моя комната угловая, дров уходит пропасть, а всё равно холодно. Не знаю уж, как её прогреть. Этой ночью завернул знатный мороз, давно такого не было. Гном говорит, что у него уши в трубочки сворачиваются. А сейчас пошёл снег, ну, и потеплело. Комендант наш с утра поехал на охоту, по-моему, это вообще его единственное развлечение. А, с другой стороны, эта охота нас всех кормит, ведь такую ораву гостей прокормить нелегко!

Знаешь, Алаэтэль оказалась заправской охотницей. Берлепш подобрал ей охотничий лук и копьё по руке, и теперь эта Брунгильда носится вместе с ними по замёрзшим болотам. Комендант и его свита с неё глаз не сводят, – усмехнулся Вольфгер, – только успевают слюни утирать.

– Но они, надеюсь, ведут себя достойно? – встревожился монах.

– Попробовали бы они вести себя недостойно. Во-первых, Алаэтэль и сама отлично может постоять за себя, а, во-вторых, с ней Карл.

– А ты что не охотишься, Вольфгер?

– Ты же знаешь, не люблю я охоту, – отмахнулся Вольфгер. – Так, пару раз из вежливости съездил, когда комендант особенно настаивал. Тут и так охотников больше, чем дичи. Без меня обойдутся.

– Ну, хорошо, оставим охоту. Скажи мне, сын мой, что мы будем делать дальше? Как ты считаешь, теперь-то наша миссия завершена?

– Домой хочешь? – улыбнулся Вольфгер, – понимаю, сам хочу, ночами наш Альтенберг снится, замковый лес, озеро с ундиной… Не знаю, что тебе и сказать. Ты сам-то как думаешь?

– Да я уже всю голову сломал, – с досадой ответил монах, – ничего толкового придумать не могу. Получается, всё зря… Курфюрст Альбрехт – не кто-нибудь, кардинал – только пожимает плечами. Уж как на Лютера надеялись, а, вышло тоже напрасно. Что же теперь делать? У кого совета просить? Не в Рим же ехать?

– Нет, в Рим мы не поедем, – покачал головой Вольфгер, – ещё посчитают нас еретиками и на костёр отправят! Я, конечно, не Ян Гус, да и ты тоже, но гореть у столба мне что-то неохота. А Лютер… Знаешь, мне кажется он смертельно боится.

– Лютер, боится? Чего?

– Ну, подумай сам: простой монах из крестьян, человек, которого никто не знал, взял и написал свои тезисы против индульгенции. Сначала, как я понимаю, он рассчитывал на обычный теологический диспут, которых в церковном мире ежегодно бывают десятки, если не сотни. О них никто не знает, кроме их участников, они как разгораются, так и гаснут. Вот и в Риме подумали, что имеют дело с обычным полоумным монахом, одуревшим от воздержания, постов и чтения сочинений отцов церкви. А получилось так, что эти тезисы подняли на дыбы всю страну. Жалкий ручеёк неожиданно разбух и превратился в мощный поток, сносящий на своём пути берега, мосты и плотины. В одночасье рухнуло здание католической церкви, которое создавалось веками. Лютер рассчитывал, что на смену одному порядку, по его мнению, неправильному, придёт другой порядок, правильный, честный, такой, как заповедано в Евангелии. А что вышло? Бунт и война. Лютер полагал, что реформация церкви пойдёт под управлением императора и курфюрстов, князей и землевладельцев. А вместо этого крестьяне стали жечь монастыри, убивать монахов и своих господ.

Мы разгромили только одну банду анабаптистов, но, похоже, в стране их сотни, а что начнётся весной, когда сойдёт снег и просохнут дороги, я и подумать боюсь. Иегуда бен Цви был прав: грядёт война всех против всех, то есть самая страшная, кровавая и беспощадная война, в которой брат пойдёт на брата, а отец на сына. И Лютер винит в этом себя и свои трактаты. А тут ещё мы с вестями о грядущем конце света. А что если действительно светопреставление кара за Реформацию?! Не знаю, как Лютер выносит на душе этакую тяжесть.