Наступил заключительный и самый длительный этап казни – сдирание кожи. Палач вытащил из корзины другой нож и взялся за дело. Постепенно тело Штюбнера превращалось в бесформенную, окровавленную груду мяса. Кричать он уже не мог, только хрипел.
Одного осуждённого к повешению мучительно рвало, а другой, похоже, лишился рассудка и стоял у столба, тупо глядя прямо перед собой.
Вольфгера тоже замутило.
– Пойдём? – спросил он у гнома.
– Ты иди, – упрямо мотнул головой Рупрехт, – а я досмотрю до конца. Я хочу своими глазами увидеть, как сдохнут эти выродки. Можешь считать меня жестокой и бездушной скотиной, но я остаюсь.
Вольфгер молча повернулся и ушёл.
Барон отошёл от места казни уже далеко, но в ушах у него всё ещё стоял мучительный хрип Марка Штюбнера…
***
Вольфгер медленно шёл по замковой улице, подбрасывая носком сапога льдинку, и размышляя, на что потратить день, начавшийся кровью и смертью.
Возвращаться к себе ему не хотелось: делать в пустой, надоевшей комнате, знакомой до последней трещинки на потолке, было нечего. Ута любила поспать и рано не поднималась, а беспокоить отца Иону, единственного, с кем можно было поговорить по душам, Вольфгер не хотел. Он в нерешительности остановился. Прогуляться по стене? Взять лошадь и съездить в Айзенах? Сходить к Карлу? Ничего не привлекало, всё казалось скучным, унылым и раздражающим. «Возьму пару кувшинов вина и надерусь! – зло подумал он, – а там видно будет».
И вдруг его осенило: Алаэтэль! Вольфгера вдруг мучительно потянуло к эльфийке, захотелось увидеть её точёный профиль со странно высокой переносицей, заглянуть в раскосые, нечеловеческого разреза глаза, пропустить между пальцами прядь блестящих чёрных волос…
Вольфгер знал, что Алаэтэль всегда просыпается на рассвете, и не боялся разбудить её. Но под каким предлогом зайти? Как объяснить свой визит в такую рань? Барон долго топтался на месте, чесал в затылке, чертыхался, краснел, бледнел, но так ничего и не придумал. «А, будь что будет!» – махнул он рукой и отправился на кухню.
В замковой кухне готовили завтрак, в дыму сновали поварята, недовольно вопили дородные поварихи, а старший повар раздавал звонкие удары ложкой на длинной деревянной рукояти. Пахло углём, свежим хлебом, поджаренным мясом и растопленным маслом.
Вольфгер остановился в дверях в растерянности, не зная к кому обратиться. Потом ухватил за шиворот поварёнка, который на своё несчастье пробегал мимо.
– Завтрак! – рявкнул он, – на двоих! Быстро!
Мальчишка ткнул пальцем в одну из поварих, ловко вывернулся из рук Вольфгера и сбежал.
Повариха, уяснив пожелание господина барона, не выказала ни малейшего удивления, сняла с крюка корзину, поставила на стол и стала наполнять её снедью. Закончив работу, она накрыла потяжелевшую корзину салфеткой, подвинула Вольфгеру и тут же забыла про него, потому что на сковороде, стоящей на плите, внезапно загорелось масло. Старший повар заорал, поварихи вторили ему на разные голоса, масло шипело и брызгало, а поварята визжали и скакали в кухонном чаду, как бесенята.
Барон, неловко держа корзину, поднялся к покоям эльфийки. Поставив корзину на пол, он нерешительно постучал:
– Госпожа, можно к тебе?
– Можно, да, – удивлённо ответила та из-за двери, – что-нибудь произошло э-э-э… нежелательное? Почему ты так рано?
Вольфгер вошёл и взглянул на девушку. Алаэтэль отложила книгу, которую листала, лёжа в постели. В замке была небольшая библиотека, и эльфийка от скуки брала читать всё подряд. Барон взял томик и, с трудом разбирая причудливые буквы на обложке, прочитал: «Вольфрам фон Эшенбах. «Парцифаль». Книга была старинной, рукописной, с цветными миниатюрами, виньетками и буквицами, настоящее произведение искусства. Но написана она была на незнакомом диалекте, который Вольфгер разбирал через два слова на третье.
– Ты понимаешь, что тут написано?
– Более-менее, – улыбнулась эльфийка, – заодно и выучаю, да? немецкий язык.
– Изучаю…
– Да, верно, изучаю… Немецкий язык – вообще очень трудный. И, потом, почему у вас разные книги пишут э-э-э… разными словами, разве такое может быть?
– В каждом курфюршестве говорят немного по-своему, а в горах в ходу такой немецкий, что я ни слова не понимаю. У нас нет единого языка.
– Спасибо, я этого не знала…
– А разве у вас не так?
– Нет, у нас, эльфов, не так. Мы говорим на едином языке, который понимают все. Он, конечно, меняется со временем, но очень-очень медленно, но ведь мы и живём э-э-э… длительно.
– Долго.
– Да, вот правильное слово: долго. Но всё-таки, скажи, что привело тебя ко мне? Раньше ты не приходил по утрам.
– Н-ну… Я вот решил позавтракать с тобой, – замялся Вольфгер, – подумал, чего тебе идти утром куда-то, пока все спят? Лучше мы поедим вдвоём, вот тут свежий хлеб, свинина, масло, вино…
– Хорошо, мы позавтракаем, – сказала Алаэтэль, отводя от лица прядь волос, – поставь пока корзину вон туда. Но мне кажется, ты есть чем-то взволнован. Нет?
– Да, ты права… Сегодня на рассвете я наблюдал за казнью тех троих, что захватили в замке, Штюбнера и его людей, вот я и решил… Я не мог один…
– Ах, во-от оно что… – протянула эльфийка, – теперь я есть понимаю, тебя привело ко мне вожделение.
– Что?!
– Вожделение, а ты разве не знал? Смерть и чувственность ходят рядом, зрелище смерти часто возбуждает желание обладать. У мужчины – женщиной, у женщины – мужчиной. И теперь я понимаю, почему ты не пошёл к своей девушке. Ты пожелал запретной близости.
Барон мучительно покраснел.
– Ты ведь и раньше смотрел на меня с вожделением, не так ли?
– Д-да, – выдавил Вольфгер.
– Я чувствовала твоё желание и удивлялась, почему ты не сказал мне о нём. Ведь тебе же было трудно.
– Ну… наверное, потому, что у нас не принято говорить девушкам такие вещи…
– Да? А почему? В зове тела нет ничего постыдного.
– Конечно, но… Условности сильны…
– Эльфы не подвержены влиянию людских условностей, и если ты не передумал…
Вольфгер, стараясь не смотреть на девушку, трясущимися руками стал сдирать с себя одежду.
Алаэтэль ждала его, заложив руки за голову.
***
Барон лежал, плавая в блаженном, сонном тумане. Эльфийка оказалась восхитительной любовницей. Сначала она вела себя холодно-сдержанно, но постепенно, уступая поспешным и пылким ласкам Вольфгера, стала отвечать ему, сначала еле заметно, а потом всё с большей силой и страстью. Их тела сплетались и расплетались, одеяло давно сползло на пол, Вольфгер с наслаждением погружал лицо в пышные ароматные волосы эльфийки, а она смеялась и сильными тонкими руками то прижимала его к себе, то отталкивала. Наконец, они в изнеможении рухнули на постель, жалобно заскрипевшую под их телами.
– А я и не знала, что вы, люди… такие…
– Какие? – с плохо скрытой ноткой самодовольства спросил Вольфгер.
– Ваша раса ещё совсем молода… Для вас обладание женщиной подобно схватке, я видела в твоих глазах животное… ой, нет, прости, я не то хотела сказать… зверя. Да, сильного, молодого зверя. Наши мужчины ведут себя совсем иначе…
– Как можно вести себя в постели иначе? Разве выбор настолько богат?
Алаэтэль улыбнулась и подсунула ладонь Вольфгеру под щёку, щекоча его изящными пальчиками.
– Эльфы живут долго, очень долго, по человеческому счёту они почти бессмертны. А за многие века ну… от многого устаёшь. Поэтому мы соединяемся только для того, чтобы зачать ребёнка, да и то когда предсказания благоприятны. Я, признаюсь, уже и забыла, что может быть иначе. Слова «любовь», «страсть», вожделение» у нас давно не в ходу…
– Скажи, Алаэтэль, а от нашей близости ты можешь зачать ребёнка?
– Нет, это есть невозможно и…
Объяснения эльфийки прервал стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошла Ута.
– Скажи, Ал, у тебя есть… – с разгону начала она и вдруг, увидев Вольфгера осеклась. Секунду она потрясённо молчала, затем развернулась на каблуках и выскочила из комнаты.
