— Готовился, долго готовился, потому и ушел… Признаться, колебался я, теперь уж это прошло, но раньше — колебался. А может быть, они будут лучше людей, кто знает? А потом поговорил по душам с одним, с другим и понял: зовет их свобода! Это у нас, у меня свобода, потому что мы — люди, а вот их зовет такая свобода, которую знают только животные. Чтобы море вокруг, и пусть буря и шторм, а ты ничего не боишься и дышишь полной грудью, и всего себя чувствуешь, каждый свой мускул, и забот чтобы никаких! А враги? Так на врагов у тебя ум, а в пасти полсотни острых клыков, и удар хвостом, а тогда снова свобода и море, и солнце… А когда выпрыгнешь из морской волны и летишь над водой и ветерок гладит твою кожу, так это же красота!

Был у меня боцман. Назвал я его Флаг-боцман Санька Касаточкин, так и гавелы его звали. Из молодой касатки я его вырастил. И он мне откровенно сказал: «Знаешь, — говорит, — Агуа, мне эти твои звания, все эти нашивочки да почет от гавел — ничто! — Так и сказал! — Я как вспомню свою прежнюю жизнь, так весь как задрожу и сказать-передать не могу. Все бы отдал, чтобы вновь почувствовать настоящую скорость движения, настоящее веселье морской души. Отца частенько вспоминаю».

И ударили мы с Санькой Касаточкиным по рукам. Первым делом я документик себе подобрал. Мне гавелы с утонувших судов целыми пачками мореходные книжки приносили, принесли как-то и с нашего корабля. У берегов Камчатки на камни налетел в самый шторм. А потом я подошел к Сахалину и вплавь на берег выбрался. Плаваю-то я как дельфин… Пересек лес и вышел на дорогу. Там подвезли до Южно-Сахалинска. Явился в Хабаровске в клинику одну, при мединституте. Там симпатичный такой доктор-хирург, Петром Наумычем звать. Показал документ, дескать, — я моряк, в отпуску, а беспокоит меня головное ранение. Он шарик мой пощупал. «Интересно, — говорит. — это мы удалим…» И в два счета назначили мне операцию, и шарик тот вырезали. Я его у Петра Наумыча выпросил на память, и тем же путем и вернулся… С Хранителями теперь у меня оказался разрыв полный.

А они что-то почувствовали. Шарик тот, когда я его в руках держал, иной раз так нагревался, что я его в воде охлаждал. Но и расставаться с ним не хотел, гавелы иначе мне могли не подчиниться. И даю им сигнал: «Всем пройти обратную трансформацию!» Что тут началось! Гавелы приплывали отовсюду, а у входа в Туннель шли сплошным потоком. Попробовал было кракен один помешать, так я ему под нос шарик сунул, и он сник. И все ж таки скажу: только наука могла удержать гавел от возвращения. Один гавел большие достижения в математике имел, какую-то там проблему Гильберта решил, не то двадцать пятую, не то двадцать шестую. Так он к Туннелю приплыл с оттиском этой работы, а когда прошел Туннель, то мы с Санькой Касаточкиным видим: выплывает из глубины мокрый оттиск его работы, до последнего, уже не под рукой, а под ластом, а все прижимал ее к себе… Последним вошел в Туннель Санька… А через двое суток, когда завершилась трансформация, гляжу, а на мелководье касатка играет: вернулся Санька Касаточкин в свою стихию. А с ним стая родичей. И кричат, и свистят, радость у них! Сел я на Саньку верхом, вокруг меня кортеж из касаток, морды страшнейшие, да я уж за время своего нептунства ко всему пообвык, и вперед, к новой жизни… Так и вернулся…

— А где ты сейчас?

— Служу в одной конторе, между прочим, тоже связанной с морем: связь мы устанавливаем на судах и плавбазах. Вы случайно меня застали, я больше в командировках. Я ведь еще и учусь. Есть такой институт: Московский технологический институт пищевой промышленности, а в нем ихтиологическое отделение, там и учусь, на вечернем, конечно…

Иногда я встречаю Василия Шмакова то на улице, то на станции, иногда в электричке. Он подтянут, скромен, деловит. Говорим о разных разностях, и его ответы всегда точны, а суждения зрелы. Но иногда его взгляд становится рассеянным, и в черных глазах чудится отсвет звезд, пылающих над Южными морями, и стремительные атаки Го-Шеня на корабли, и сверкание пенных валов Великого Океана…

— Я напуган и боюсь высказывать!

— Чем напуган?

— Да как же чем? Тридцать лет тому назад я окончил физико-математический факультет Харьковского университета по специальности физик-теоретик, ядерщик, и попросил предоставить мне свободный диплом.

— Вы взяли свободный диплом? Но свободных дипломов не выдают. Да вы, наверное, и на стипендию учились. Как же так?

— Вот видите, и вы «как же так?». Еще на какую стипендию! На третьем курсе — триста пятьдесят, на четвертом курсе — четыреста рублей, на пятом курсе — пятьсот рублей, на шестом курсе (диплом) — пятьсот пятьдесят.

— Этого не могло быть!

— Вот, вы уже два раза употребляете «такого быть не может». Но, к сожалению, я всю жизнь не могу избавиться от идей своей дипломной работы. Она называлась «Несвободные колебания замкнутой плазмы».

— Что это такое?

— Плазма — это смесь ионов и свободных электронов, позитронов и многочисленных ядерных частиц — протонов, нейтронов, п-мезонов, м-мезонов, жестких гамма-лучей и осколков ядер… Тот поток частиц, что ныне мчится в циклотронах, фазитронах, линейных ускорителях со скоростью, близкой к скорости света.

— Но ведь плазма недоступна непосредственному созерцанию?

— В ядерной физике все недоступно нашему созерцанию. А вот нашему профессору, уже не помню, как его звать, — Ахиезеру, пришла идея рассчитать колебания замкнутой плазмы, несвободные. Он и выделил меня. В ту пору попросту работ по плазме не было. Были одна—три какието работы. Сплошные формулы и четыре-пять переложений текста, вроде: «известно», «происходит», «получается», «отсюда», «так как», «получили», «смотри сноску» и т. п. Остальные работы не печатались.

— И вы, естественно, пошли к циклотрону.

— Вы угадали. Я выписал специальный пропуск и сел к циклотрону, присел в уголке, где циклотронщики возятся со своими разными мишенями, и расспрашиваю их. Высиживаю столько, сколько они работают, и ухожу в библиотеку заниматься.

— Простите, вы сидели возле настоящего циклотрона?

— Кто же возле него сидит! Он за метровыми бетонно-свинцовыми стенами-блоками, а я сижу там, где выходит пучок. И наблюдаю. Неделю… вторую… Думаю: «Откуда берется, что нам невидимо, никогда не может быть видимо?» Инжектор впрыскивает в циклотрон пучок всяких частиц. В трубе циклотрона они разгоняются, фокусируются магнитным полем. Получились протоны. Вот и полученными протонами бомбардируются мишени… Мишени помещаются возле счетчиков Гейгера. Подсчитываются частицы. А точнее, то, на что разваливаются ядра.

Досиделся до полного отупения. Прохожу мимо другой лаборатории. Там электронные трубки. Студенты третьего курса учатся. Я хвать рукой по экрану — изображение долой. Подхожу к одному студенту: у него на электронно-лучевой трубке проявлены и вьются фигуры Лиссажу. Студент смотрит вдохновенно. Я выставил ладонь между лицом студента и его электронной трубкой.

— Что видишь? — спрашиваю.

— Ничего… — не соображает.

— Чего у тебя электронный пучок показывает? — спрашиваю еще.

— Ф-ф-игуры Лиссажу.

— Да посмотри ты лучше!

— Ничего.

Я убираю руку, говорю: «Вот твои фигуры!» А на экране черт знает что. Все смешалось, закрутилось, поплыло куда-то. Студент как завопит:

— Ты что делаешь! Братцы, что он творит! Вы поглядите! Смазал фигуры…

Я пошел на выход. Только слышу: «Вот это рука!»

И стали с подозрением ко мне относиться и циклотронщики: «Вот почему с приходом его у нас эксперименты не получаются!» — Какую вы руку приближали к экрану?

— Правую. Ладонь. Не думайте… Я просто снял или, если хотите, сорвал статическое электрическое поле. Оно образуется на внешней поверхности экрана. Мысленно я забрал трубку с собой в библиотеку. Ничего не поделаешь. Со мною случилось какое-то стрессовое состояние. Я ничего не понимал.