Одно из ее простых серых платьев висело на спинке стула, и она натянула его поверх ночной рубашки, после чего осторожно подошла к двери.

Из коридора снаружи доносились крики и глухой звук торопливых шагов. Она открыла дверь и обнаружила Джиральди, стоящего в коридоре перед полуоткрытой дверью комнаты напротив ее собственной.

– Возможно так и есть, – рычал старый солдат, – но не вы тот, кто будет решать, в порядке вы уже или нет, – он сделал паузу, когда трио юношей, вероятно, пажей, пронеслось мимо. – Леди Верадис сказала, что вам повезло остаться в живых. Вы останетесь в постели, пока она не скажет иначе.

– Я не вижу Леди Верадис поблизости, – сказал мужчина в легионерской тунике и ботинках.

Он стоял в дверях, глядя вдоль коридора, так что Исана видела его в профиль. Он выглядел статным, закаленным, в его каштановых волосах мелькала седина, а прическа была стандартной для легионера.

Он был худым, но, казалось, состоял из кожаных ремней и сухожилий, он вел себя с расслабленной уверенностью, ладонь его руки привычно покоилась на эфесе гладия, висевшего на бедре. У него был глубокий, мягкий голос.

– Поэтому, очевидно, она не может ничего сказать. Почему бы нам не пойти и спросить ее лично?

Мужчина повернулся к Джиральди, и Исана увидела, что другая сторона его лица ужасно искалечена выжженными шрамами, складывавшимися на коже в легионерский знак труса.

Исана почувствовала, как отвисла ее челюсть.

– Арарис, – прошептала она.

Джиральди крякнул от неожиданности и повернулся к ней.

– Стедгольдер. Я не знал, что вы проснулись…

Исана встретила пристальный взгляд Арариса. Она попыталась что-то сказать, но все, что она сумела выдавить из себя, было:

– Арарис.

Он улыбнулся и отвесил ей небольшой, формальный поклон.

– Я благодарю вас за мою жизнь, миледи.

И она почувствовала это. Она почувствовала это в нем сейчас, почувствовала, когда встретила его взгляд. Она никогда не чувствовала этого прежде, ни разу за все те годы, что он служил ее брату, а затем ей. Это были его глаза, подумала она.

Все эти годы, из-за его отросших, свалявшихся волос, у нее не было возможности посмотреть на его лицо, заглянуть ему в глаза. Он никогда не давал ей возможности разглядеть себя. Не позволял ей понять, что он испытывает к ней.

Любовь.

Самозабвенную, безмолвную, сильную.

Это была любовь, которая поддерживала его на протяжении многих лет труда и одиночества, любовь, которая побудила его на отказ от собственной личности, на то, чтобы заклеймить себя, измениться до неузнаваемости, несмотря на то, что это стоило ему звания, гордости, карьеры и – семьи.

Он скорее был готов убить всё то, что делало его собой, нежели то, что он испытывал к Исане. Она чувствовала это в нем так же, как и горькую, наполняющую его скорбь и любовь к своему повелителю и другу Септимусу, и – как следствие – к жене друга и его сыну.

Ради этой любви он боролся в попытке защитить семью Септимуса, стойко перенося все трудности тяжелого труда в кузнице стедгольда. Ради этой любви он разрушил свою жизнь и, если бы пришлось, не задумываясь отдал бы последний вздох, пролил бы последнюю каплю крови, чтобы защитить их. Такая любовь не способна на меньшее.

Глаза Исаны наполнились слезами, когда сила и тепло этой любви хлынули на нее, как тихий океан, волны которого бились в такт его сердцу. Это вызывало в ней трепет и смирение одновременно.

И что-то дрогнуло в ней в ответ. На протяжении последних двадцати лет она испытывала что-то подобное только в своих снах. Но сейчас что-то сломалось внутри нее, как кусок льда, отколотый молотом, и сердце ее воспарило от восторга, заливаясь чистым, хрустальным смехом, который она считала исчезнувшим навсегда.

Вот почему она никогда не ощущала этого в нем. Она не осознавала, что происходит в ее душе на протяжении многих лет труда, горя и сожаления. Она никогда не позволяла себе понять, что это чувство пустило корни и начало расти.

Оно спокойно и терпеливо ждало окончания суровой зимы траура, скорби и беспокойства, которая заморозила ее сердце. В ожидании оттепели.

В ожидании весны.

Его любовь погубила Арариса Валериана.

Ее – вернула его к жизни.

Она не была уверена, что сможет идти, поэтому просто протянула ему руку.

Арарис двигался осторожно, очевидно все ещё восстанавливаясь. Она могла видеть далеко не все, лишь размытые очертания, но его рука коснулась ее руки тепло и нежно, и их пальцы сплелись. Она начала смеяться сквозь слезы, и почувствовала, что и он смеется в ответ. Его руки обхватили её, и они обнимали друг друга, задыхаясь от смеха и слез.

Они не произнесли ни слова.

Да они и не нуждались в них.

Амара устало искала что-то в книге, когда круглая ручка двери, ведущая в их комнаты в гостевых помещениях Лорда Цереса, повернулась. Дверь открылась и вошел Бернард, придерживая поднос, полный разнообразной еды. Он улыбнулся ей и спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

Амара вздохнула.

– Ты, должно быть, думаешь, что я уже привыкла к боли за все эти годы. У меня они были каждый месяц еще с тех пор, как я была подростком, – она тряхнула головой. – Меня не скрутило, и я больше не ною, по крайней мере.

– Это хорошо, – ответил тихо Бернард. – Вот тут мятный чай, твой любимый. И немного жареного цыпленка…

Он пересек комнату до места, где она сидела, съежившись, в кресле перед камином. Несмотря на летнюю жару, толстые каменные стены цитадели Цереса охлаждали воздух изнутри так, что ей было некомфортно, особенно в период ее болей.

Из-за утомительного путешествия, ушибов, ссадин, вывихнутого плеча и отвратительных воспоминаний о смерти и насилии, ее разочарование достигло чудовищных размеров.

Настолько, что она приняла предложение Бернарда посетить совещание с Первым Лордом и Верховными Лордами Цересом и Плацидусом, не покидая этого места.

Возможно, это было непрофессионально с ее стороны. Но вряд ли верхом профессионализма стала бы истерика, которой она могла поддаться, не выдержав груза всего, что на нее навалилось.

Вне всякого сомнения, позже она будет жалеть об этом решении, когда воспоминания о боли утихнут, но сейчас, страдая от невыносимых физических и эмоциональных мук, она не жалела для себя времени на выздоровление.

– Как прошло совещание? – Спросила она.

Бернард поставил поднос ей на колени, снял крышку с цыпленка и подлил в чай сливок.

– Ешь. И пей.

– Я не ребенок, Бернард, – сказала Амара. Это прозвучало резковато, хоть она этого и не хотела. Бернард прочитал выражение на ее лице и улыбнулся.

– Не говори этого, – велела она ему.

– Я и не собирался. – Он подвинул себе стул и уселся на него. – А теперь ешь свой обед и пей свой чай, а я тебе всё расскажу.

Амара одарила его еще одним сердитым взглядом и взялась за чай. Он был идеальной температуры, остывший ровно настолько, чтобы его можно было пить, не обжигаясь, и она смаковала его тепло, пока оно спускалось от ее горла к животу.

Бернард подождал, пока она взяла первый кусочек цыпленка, чтобы начать:

– Суть в том, что силы Калара отходят. Это хорошо, потому что они уже не идут сюда, – и плохо, потому что есть еще Легионы, готовые отступать и биться.

– Аквитейн сокрушил оба Легиона, удерживая стратегически важные дороги из Черных Холмов, тем не менее они смогли отступить в достаточно неплохом состоянии.

Амара усмехнулась.

– Он, вероятно, вел переговоры с их офицерами, пытаясь подкупить их. Зачем уничтожать, если можно переманить?

– Ты провела слишком много времени в компании Леди Аквитейн, – ответил Бернард. – Заканчивай со своим цыпленком, и я сделаю кое-что приятное для тебя.

Амара подняла бровь, затем недоверчиво пожала плечами и вернулась к еде.

– Как только дочь Аттикуса была освобождена, – продолжал Бернард, – и он удостоверился, что Калар не собирался исподтишка напасть на него в ту же минуту, как он раскроется, Аттикус заморозил кровавую пойму в одну огромную полосу льда.