А у него, Фалкона, хорошо дисциплинированные, верные долгу войска южан, сердце которых принадлежит Главе Рядилища. У него чувство правоты. У него — неограниченные южные ресурсы, продовольственные, текстильные и оружейные. У него в резерве — огнестрелы! Какой-то недалекий скиталец умудрился, таскаясь по миру, приволочь горстку сыпучей смеси, которую какие-то дикари поджигали в дни увеселений, и смотрели, как она, смесь, весело горит. Случайно какой-то оружейник напихал этой смеси в цилиндр и заткнул его пробкой, случайно в цилиндре оказалась дыра, случайно в нее попала искра от наковальни, и деревянная пробка высадила окно в кузне. Дурак-кузнец заменил деревянную пробку чугунной и погиб при взрыве. Несколько оружейников заинтересовались диковинкой, к ним примкнули несколько алхимиков, быстро вычисливших, из чего состоит смесь, какой-то кузнец предложил удлинить и сузить цилиндр, и какой-то оружейник притащил диковинку в особняк Фалкона — показать. Будь на месте Фалкона кто-нибудь другой — изобретение кануло бы в лету. Пусть будут счастливы ниверийцы, что у них такой правитель! Двадцать огнестрелов стояли в ряд в северном предместье, начиненные смесью железные шары лежали грудами возле. Не важно, во сколько раз силы самозванца превосходят силы Теплой Лагуны. Недолго осталось Зигварду наслаждаться властью.

И начался первый бой. Арбалетчики обменялись залпами, обе стороны пошли в пробную атаку, а затем южане расступились и огнестрелы грохнули один за другим, сея в рядах наступающих мятежников страх и смерть. Войска Зигварда отступили на значительное расстояние. Их не преследовали. Близился вечер. Коалиция Великого Князя разбила шатры и зажгла костры.

— Эка невидаль планка, — сказал Редо. — Планку я вам сам найду. Пойду на окраину, там знаете сколько домов лежит порушенных. А скамейку надо чинить, это не дело, что скамейка в зале ломаная стоит. Совсем не дело.

— Ворчливы вы стали, святой отец, — заметил Брант.

— Не ворчлив, но справедлив, — ответил Редо. — Вы тоже хороши. Являетесь в Храм в грязной одежде, небритый, никакого уважения.

— Соратники матушкины у меня все бритвы украли, — возразил Брант. — Они ими огурцы чистят. Не стамеской же мне бриться, помилуйте.

Несколько человек зашло в Храм и расселось по скамьям. Какая-то толстая женщина, поглядев по сторонам и заприметив Редо, направилась прямо к нему.

— Святой отец! — сказала она. — Вы к власти путь имеете?

Редо не сразу нашелся, что сказать.

— Тернист он и труден, путь этот, — заметил Брант.

— А? — спросила женщина.

Брант, наконец, узнал ее.

— Служанка, — сказал он.

— Правда, истиная правда, — подтвердила женщина. — Он правду говорит, — сказала она, обращаясь к Редо и показывая пальцем на Бранта. — Я именно служанка и есть. Как вы думаете, святой отец, Создатель меня простит?

— Может и простит, отчего не простить, — сказал Редо. — А чего ты натворила, дебелая ты моя?

— Терпела да молчала, — сказала служанка. — Все это время, пока госпожу мою хорошую эти мерзавцы оклевятывали. Вовсе не к самозванцу она уехала, и не по своей воле вовсе, да. Вот он знает, — сказала она, показывая опять перстом на Бранта. — Он единственный, которому дозволено было.

— Кто ты такая? — спросил Редо.

— Она служанка Великой Вдовствующей, — объяснил Брант.

— Точно, именно ее служанка я и есть, и мне таперича все равно, кто об этом узнает да языком раскачивать поползет. Весь Озерный Парк и так уж говорит, чего уж теперь. — Она заплакала. — Пришли за ней, увели ее, горемычную мою, насильно увезли.

— А куда, не знаешь ли? — спросил Брант.

— Нет, — сказала служанка. — Эх, знать бы, тогда бы все по другому было бы. Но — не знаю.

— А кто увез?

— Известно кто. А меня по башке моей недалекой — бах! Сзади.

— Хок, — предположил Брант.

— Нет, не Хок.

— Откуда тебе-то знать, если тебя сзади по голове.

— Не такая я дура, — сказала служанка. — То есть, дура, конечно, непролазная, но не такая. Не до такого курсу все-таки. Как она сзади-то подошла, так я ее в зеркале увидала, но не показала виду, что увидала.

— Почему же?

— А покажи я вид, что вижу, мне б не по башке моей мордатой стукнули, а задушили бы к свиньям. Она бы и задушила.

— Кто — она?

— Известно кто. У Фалкона проклятого только она одна такая и есть. Век бы ее не видала — счастливая была бы. Здоровенная такая тетка. В мужском платье. Вроде как на охоту собралась. Шила, дура, тоже так одевается. Вот — все как на духу! Расскажите всем, святой отец, сюда ведь много народу шляется, суеверия опять в моде, пусть все знают — госпожа моя чиста, никого не предавала. И пусть до властей дойдет! Хотела она, госпожа моя, жить счастливо, да не дали ей. Вот он вот, — она снова показала жирным пальцем на Бранта, — не уберег. Любил ведь — чего ж не уберег? А что она не любила — так можно ли ее судить? Семнадцать лет она одна — поживи-ко так.

Редо внимательно посмотрел на Бранта.

— Домахались мечом? — спросил он. — Ну-с, чего ж это вы тут торчите? Надо ехать.

— Как это не любила? — спросил Брант. — Любила.

— Тебя-то? Нет. Любила, это точно, все это время, да только не тебя. Не взыщи, милок. Не такого полета ты птица оперенная, чтобы ей тебя любить. Возомнил ты о персоне своей не по чину. Я вот тоже ее любила — но ведь не как равнозначную, пойми ты! Не нам с тобой, людям маленьким, ее, золотую мою, как равнозначную любить!

— Кого же это она любила? — спросил Брант, хватая служанку за толстую шею. — Отвечай! Кого?

— Ай, пусти, злодей-вредитель! — закричала, а затем захрипела служанка, выкатывая круглые глаза.

Редо положил Бранту руку на плечо.

— Очнитесь, молодой человек.

— Отстаньте! Кого?!

— Брант! — крикнул Редо. — Не все ли вам равно?

— Нет, не все равно! Отвечай, дура! Кого!

Редо хлопнул Бранта ладонью по затылку. Брант выпустил горло служанки и лихо развернулся, хватаясь за меч. Редо спокойно смотрел на него.

— Ревность есть самое неприглядное из всех обыденных чувств, — сказал он.

— Даже Создатель ревнив, — тихо и яростно сказал Брант. — Так сказано.

— Сказано, да не так, — ответил Редо.

— Это не ревность. Это, милейший Редо, возмущение.

— Ах, да, правда? — холодно осведомился Редо. — Что ж, вы слегка запоздали. Вам следовало присоединиться к обсуждавшим поведение Великой Княгини до того, как в этом городе сменилась власть. У вас было много единомышленников. Сейчас они поутихли. Тем не менее, я уверен, что если вы расскажете в какой-нибудь таверне о своей жертвенности и великодушии, и о черной неблагодарности со стороны возлюбленной, вас с удовольствием выслушают и даже посочувствуют вам. Не настолько, конечно, посочувствуют, чтобы дать вам денег взаймы или, скажем, рискнуть ради вас собственной репутацией, но на минимальное сочувствие вы можете рассчитывать. Более того, поскольку в этой вашей любовной истории замешано известное лицо, обсуждать историю будет весь город. Будут обсуждаться умственные, духовные, и особенно физические качества вашей возлюбленной, будут произноситься фразы вроде «А ведь не скажешь, что она особенно привлекательна, тощая такая, малогрудая, я б с такой спать не стал», а так же, «с женщинами спала» — все это уже было, будет опять. Опять какой-нибудь художник, вместо того, чтобы заниматься делом, используя данный ему Создателем талант, примется рисовать карикатуры…

— Все, хватит, — сказал Брант. — Я понял.

— Плохо поняли, — сказал Редо. — Вам не мешало бы извиниться перед этой женщиной, пришедшей сюда по доброй воле.

— Совесть бабу замучила, — сказал Брант.

— Не смейте! — сказал Редо.

— Святой отец, напоминаю вам, что…

— Ого! — сказал Редо. — …что я должен быть вам благодарен за все, что вы сделали для меня и для Храма. Что ж. Я — неблагодарная свинья. Гоните меня в шею.

— Я не это хотел сказать.

— Понимаю. Вы хотели напомнить мне, что иногда бываете бескорыстны и великодушны.