Это было уже второе предложение уехать за три дня. Что же они, с ума все посходили, подумала княгиня. Мания какая-то. Уедем, уедем.

— Зачем же? — спросила она. — Театральный сезон только начинается. Малютке год, ей вредны переезды.

— Уедем далеко. Чтобы не возвращаться. Я откажусь от престола в пользу Первого Наследника, и мы просто уедем. Как частные лица. У меня есть небольшое поместье на юге, в виноградных землях, у моря.

Опять море, подумала она. Наверное, в каждом мужчине рано или поздно просыпается мореход. Тяга к путешествию, тяга к открытию новых земель.

— Зачем вам отказываться от престола?

— Потому что оставаться на престоле стало опасно. Для меня лично. Не для Первого Наследника. Мне кажется, что нам, то есть тебе, нашей дочери, и мне грозит страшная опасность. Я не мальчик и не тешу себя иллюзиями по поводу государственной власти. Мне она не нужна. Через семнадцать лет наступит Год Мамонта, хотелось бы посмотреть. Если мы останемся здесь, посмотреть не удастся.

— Вы просто трус, — сказала княгиня равнодушно.

Князь опешил. Все люди так или иначе трусы, но слышать это от близких неприятно, и всегда получается слишком неожиданно.

— Езжайте, если хотите. Я останусь здесь. С дочерью.

— Что за глупости, — сказал князь неуверенно.

— За меня можете не волноваться. Ни мне, ни дочери ничего не грозит. Вы боитесь Фалкона, это очевидно.

— А кто его не боится?

— Я не боюсь. Вчера Фалкон признавался мне в любви. Поэтому я говорю вам — поезжайте, а за меня не бойтесь. Вы меня никогда не любили, что я вам? А дочь в безопасности. Причем, наверное, безопасность ее будет куда надежней, если вас здесь не будет.

— Признавался тебе в любви?

Она улыбнулась.

— Вас это смущает? Пугает? Настораживает?

— Ты моя жена.

— Вызовите его на поединок.

Зигвард посмотрел в пол, потом на стену. Дура, подумал он.

— Боитесь? — спросила она.

— Не в этом дело.

— В этом, господин мой, в этом. Поезжайте. Когда все успокоится — а оно безусловно успокоится, ибо бури не бывают вечными — вы вернетесь. Я дам вам знать.

— Я не могу тебя здесь оставить.

— Я вас презираю.

Зигвард вскочил на ноги, глаза его сверкнули.

— Как ты смеешь! — крикнул он.

— Смею, — спокойно сказала княгиня.

Он выбежал из библиотеки, хлопнув дверью. В полутемном центральном коридоре он остановился и прислонился лбом к прохладной мраморной стене. Он никому не нужен! Это страшно, когда осознаешь, что никому не нужен и все тебя презирают. А за что, собственно? Что он такого сделал? Чего он не сделал? Неизвестно. Стечение обстоятельств.

Но если я никому не нужен, подумал он, меня могут убрать в любой момент — никто и не пикнет. Зачем меня убирать? Чтобы Бук стал Великим Князем? И плясал под дудку Фалкона? Но, позвольте, я ведь тоже пляшу под эту самую дудку. Ага, подумал он. Дело, собственно, вовсе не в этом. Какие тайные выгоды может извлечь из моей насильственной смерти Фалкон? Зная Фалкона, это нетрудно себе представить.

Он безусловно объявит, что существовал некий обширный заговор провинциальных князей и некоторых членов Рядилища. Начнется расследование, в ходе которого Фалкон может целиком убрать оппозицию. Вот оно что. Непокорных князей на плаху, членов Рядилища на виселицу, Первый Наследник — как рупор, и легко управляем. Гораздо легче управляем, чем я, как я об этом раньше не подумал! Ведь он не пьет, не шляется по бабам (пока, во всяком случае), и полностью предсказуем. Он всегда на месте, он в любой момент может быть доставлен в Рядилище для произнесения каких угодно речей, и он не будет просить изменить ту или иную фразу в речи. Он подпишет любой указ, предложенный Фалконом. Он за Фалкона, великого человека, стеной стоит.

Да, им не нужно мое отречение. Оно им было бы невыгодно. Какой же заговор, если я отрекся.

До речи в Рядилище оставался час.

Здание Рядилища, построенное по проэкту Зодчего Гора, выбивалось из окружающего ансамбля. Стояло оно на небольшой площади. Непомерно большой фасад, втрое выше и в четверо шире соседних домов, был украшен статуями из черного мрамора, изображавшими политиков и полководцев, считавшихся в Ниверии великими, а также некоторых политических философов прошлого, тоже считавшихся великими. Кровля здания была изначально черепичная. На жестяную ее поменяли совсем недавно. По задумке Зодчего Гора, дома вокруг должны были быть либо перестроены, либо снесены, но воспротивились владельцы домов, а Гора как раз выслали в Колонию Бронти, и ансамбль остался незавершенным. Изящные чугунные фонари по периметру площади должны были по задумке подчеркивать стройность и симметричность здания, но зажигать их все каждый вечер было делом трудоемким и накладным, и фонарщики, ругаясь страшными словами, зажигали каждый третий, начиная с восточного угла, и, дойдя до середины площади, бросали это дело, устав волочить лестницу. Поэтому по вечерам, вместо того, чтобы олицетворять свет просвещения, цивилизации, и справедливости, здание Рядилища, тускло освещенное с одной стороны и совсем не освещенное с другой, напоминало то ли мрачный замок какого-нибудь угрюмого провинциального самодура, то ли тюрьму.

Но днем все выглядело очень даже ничего.

Одна за другой перед главным входом останавливались кареты членов Рядилища. Фалкон и Хок прибыли верхом.

В главном зале какой-то из ораторов оппозиции выдал на гора пламенную речь о невозможности дальнейшего мирного существования, призывая тут же переизбрать главу Рядилища и вообще всю верхушку управления.

— Мы не потерпим самоуправства! — гремел он. — Мы здесь не для того, чтобы удовлетворять амбиции некоторых лиц, мы избраны народом, потому что народ нам доверяет, и наш долг состоит в том, чтобы…

И так далее. Временами речь прерывалась овацией. Они уже не ждали Великого Князя с его официозными банальностями. Им вдруг стало интересно. В Рядилище редко бывает интересно.

Фалкон, скромно устроившийся в одном из верхних рядов амфитеатра, был совершенно спокоен на вид. Но положение было опасное. Если так дальше пойдет, послезавтра он потеряет свой пост. Можно, конечно, совершить переворот, но на его подготовку уйдут месяцы, а тем временем всякое может произойти. На организацию нападения артанцев уйдут как минимум две недели, а о славах и говорить нечего, пока до них доедешь, пока они доедут сюда, да и вообще зима на носу, а зимой славы расторопностью не славятся. А Великий Князь, похоже, вышел из под контроля.

Оратор сошел с подиума под гром аплодисментов. Следующий оратор незаметно, но очень быстро, занял его место. Зал вдруг притих. Вид у оратора был очень странный. Стоял он как-то боком, клонясь влево, а в правой руке держал глиняную бутыль. Рукава охотничьей куртки были закатаны до локтя. Фалкон не поверил своим глазам.

— Приветствую вас всех, — сказал Зигвард слегка заплетающимся языком. — Очень рад вас всех тут видеть, очень. Какие вы все толстые и приятные, и лица у вас у всех добрые. — Он отхлебнул из бутыли, и его качнуло вправо. Но он выправился, поймал баланс, и удержался на подиуме. — У меня тут есть кой-чего, эта… вам… эта… сообщить. Счас я вам это сообщу, и будете вы все сообщенные и просветленные. Я тут думал, думал… чего-то там…

В зале перешептывались. Глаза округлялись, недоуменные улыбки расходились вверх по рядам от подиума ровной волной.

— Надо бы мне, эта… отказаться от престола, — сказал Зигвард и глубоко и сильно задумался, вероятно, вспоминая всю свою жизнь в качестве правителя. — И я от него откажусь! — сказал он грозно и непреклонно. — Откажусь, и все тут. Вот прямо сегодня вечером. Перед сном. Но до этого, пока я все еще Великий Князь… чтоб вам, дармоедам, всем пусто было… да… пока я Князь Великий и величавый, справедливость вершащий и разных там всяких недовольных наказывающий законодательно… то… имею я, стало быть, неоспоримое свое право… именно право… а право, замечу вам, сильнее долга… ежели раньше не знали, знайте… так вот. Имею я право… эта… делать, чего хочу и когда хочу. Нет, не то. Это само собой. Но было что-то конкретное, явное, чего я хотел сегодня сделать, и на что имею полное право. Что же это такое было, птица и камень? Так, счас… Подождите…