И будет, не сомневайтесь, шакалы желтозубые, именно так все и будет.

Гонец поскакал в Арсу, а Улегвич с остальным отрядом въехав в Артанию, повернул круто на север.

Именно так все и будет. Сначала падет Славия, и конники мои вихрем пронесутся по Висуа, а потом придут строители и те славы, которых мы заставим на себя работать, и первым делом перестроят Стефанский Храм в храм Рода Великого. И когда обоснуемся хорошенько в Славии, когда славские наши подданые настроят нам домов и накормят нас… ибо не гоже воинам сеять… мы освободим их через год-два от угрозы с юга. Мы навалимся на Ниверию с трех сторон. Мы сожжем Кронин еще раз, как сжег его когда-то славный Артен. А Астафию мы жечь не будем. Разве что слегка. И Висуа не будем. Пусть стоят. Я буду ходить в театр. Какой-нибудь подлый слав или мерзкий нивериец напишет про меня пьесу, и я буду ее смотреть. И нужно будет построить новую столицу, где-нибудь на пограничье Ниверии и Славии, чтобы они забыли, что там было когда-то две страны. Все — под одно начало! Старик Гор еще крепок, он не откажет. Ему все равно, для кого строить, лишь бы строить. На территориях будут править наместники, а я буду слать им приказы из моей новой столицы. И будут восстания, даже в тылу, и я буду их подавлять. А летом я буду выезжать на воды, к Южному Морю, как делают это теперь ниверийские правители. Это хорошая идея, они ведь не совсем дураки. Я только что там был, на Южном Море, и мне понравилось. Мне там построят виллу и крепость. И приведут мне штук сто белокурых и русоволосых наложниц.

Лицо Улегвича ничего не выражало, кроме привычной суровости. Ехавший рядом с ним старый Номинг был погружен в свои думы. Великие должны уметь контролировать выражение лица. Как я отношусь к Номингу? подумал Улегвич. Презрительно отношусь. Не люблю я его. Хочу ли я, чтобы он думал, что я к нему благоволю? Да. Что ж, попробуем.

Он тронул Номинга за плечо. Старик поднял голову. Улегвич ласково ему улыбнулся.

— О чем ты думаешь, премудрый?

Получилось! Получилось! Номинг радостно улыбнулся в ответ! Он рад, что я с ним ласков! Он рад что я, великий, ему польстил, назвав премудрым!

— О Кникиче, повелитель.

— Ты бывал в Кникиче?

— Да, повелитель.

— Давно?

— Семнадцать лет назад. Но Кникич не меняется. Слишком высоко в горах и слишком холодно. У них свои порядки и свои мысли. Два или три раза в столетие Кникич меняет хозяев. Отходит то Славии, то Ниверии. Но никто не берется всерьез Кникичем управлять.

— Почему же?

— Это бесполезно. И Ниверия, и Славия пытались навязывать Кникичу свои традиции. Но кникичи все также сидят по вечерам на крылечках своих хибарок, также жуют соломинку, также немногословны, как сто, двести, и пятьсот лет назад. Также всей страной празднуют приход зимы, непонятно почему, ибо никакой выгоды зима им не приносит. Также потеют в своих банях-срубах, поливая раскаленные камни ячменным пивом. Также гонят из чего попало прозрачное зелье и ходят, качаясь, от хибарки к хибарке, заунывно распевая на только им понятном наречии. Также мало рожают. Население маленькое, и численность за полтысячи лет не изменилась. Славы и ниверийцы мотаются из города в город, переходят границы, смешиваются. Кникичи сидят дома и молчат. Не мудро молчат, как Великий Род на царственном ложе, а просто молчат. И жуют соломинку.

Улегвич медленно кивнул, выражая мудрое понимание и запоминание.

Некоторое время ехали молча.

— Мне говорили, — сказал Улегвич, — что когда-то давно ты, князь, взял в плен ниверийскую женщину вместе с малолетним сыном, и долгое время воспитывал мальчишку, как своего собственного, и даже собирался сделать его своим преемником.

И опять получилось! Где он все это слышал, Улегвич не помнил, но по улыбке Номинга, которая в лунном свете казалась слегка зловещей (Улегвич знал, что вовсе она не зловещая) он понял, что произвел впечатление. Для Номинга он, Улегвич, теперь — всезнающий и всепомнящий хозяин, проявляющий участие и заботящийся о своих слугах.

— Давно это было, о повелитель, — сказал Номинг.

— Было давно, но ведь ты помнишь и по сей день? Значит, что-то большое случилось и произошло.

Номинг некоторое время молчал, опустив голову.

— Это была необыкновенная женщина, о повелитель.

— Ниверийка?

— Ниверийка славских кровей.

— Как они там все смешиваются, развратные!

— Да. Но к ней это не относилось. Она была не просто непокорна. Она была — неприкасаема.

— Неприкасаемых легко сломить, — заметил Улегвич.

— Нет, повелитель. Четыре воина связывали ее и выходили из шатра. В шатер заходил я и обладал ею. Но никогда не было это обладание полным. Сейчас, по прошествии многих лет, могу сказать тебе, что обладания не было совсем. Женщина, которой ты обладаешь, либо любит тебя, либо боится, либо и то и другое вместе. Но эта женщина — отсутствовала. Я обладал ею, но ее там не было. Я бил ее, в ярости, а она не издавала ни звука. Она даже не закрывала глаза. Она смотрела равнодушно в сторону.

Улегвич заинтересовался всерьез.

— И что же?

— Я понял ее. Она заставила себя забыть обо всем, не думать о том, что будет. Она считала себя мертвой. И все ее мысли были с ее сыном. Она не пыталась бежать, ибо сын ее был где-то рядом. Им, сыном, она жила. Долго это продолжаться не могло. Я решил поступить мудро. И я ошибся.

Номинг замолчал.

— Что же ты сделал? — спросил заинтригованный Улегвич.

— Мы вернулись в мой родовой замок. Я содержал сына и мать отдельно. Однажды утром я пришел к ней и сказал, что сын ее погиб при попытке к бегству. И я показал ей с крепостной стены его труп на камнях внизу.

— Ты его убил?

— Нет. Ему дали усыпляющее снадобье, и когда он уснул, положили на камни лицом вниз.

— Он мог шевельнуться, когда она на него смотрела сверху!

— Снадобье было очень крепкое. Он не просыпался три дня, сердце стучало очень редко. А камни вокруг залили кровью овцы. Мать не может долго на такое смотреть.

— Почему же ты его просто не убил?

— Не мог.

— Почему?

— За четыре месяца, что я провел с ним…

— Ну?

— Я к нему очень привязался. Это была слабость, я знаю. Но у сына и матери было много общих черт, да и мальчик был очень… необычный. Глупый и веселый. Артанские дети обычно умные и сумрачные.

Улегвич прикинул. Похоже на правду.

— …Ему ничего не говорили о матери. Он ее не то, чтобы забыл, а как-то… перестал о ней думать. У детей есть такой инстинкт, на самосохранение.

— Есть, — подтвердил Улегвич.

— Мне казалось, что мальчишка меня любит.

— Может и вправду любил?

— Может быть. Мать его, после того, что ей показали, изменилась. Перестала быть каменной глыбой, стала более податливой. Она по-прежнему была не со мной, когда я ею обладал, но тело ее стало отзываться, когда его ласкали. Возможно, это ее испугало. Не знаю. Возможно, ей было стыдно. Через две недели она сбежала, убив четверых стражников.

— Четверых!

— Необыкновенная женщина.

— А сын ее?

Номинг немного помолчал.

— Сына у меня украли ниверийцы, — сказал он наконец.

— Каким образом?

— Ночью, прямо из стана. Он был со мной в шатре — я воспитывал его, как своего собственного, это чистая правда — и он вышел поссать. Его схватили. С тех пор я его не видел.

— Откуда же тебе известно, что это сделали ниверийцы?

— Мне сказали мои воины, которые за ними гнались.

Улегвич понял, что Номинг темнит, но решил не настаивать.

— А женщину ты с тех пор тоже не видел, и не знаешь, где она?

— Не знаю, — ответил Номинг, но с задержкой. И Улегвич понял, что это тоже не совсем правда. Интересно.

Хотели было разбить шатры и остановиться на ночлег, но Номинг вдруг вспомнил, что в часе езды дальше на север было когда-то селение, примыкающее к владениям артанских князей. Поехали дальше. Селение сохранилось. Обыкновенное артанское селение, пригорное. Пастухи да охотники, с семьями. Наконец-то они удостоились великой чести — оказать гостеприимство повелителю всей Артании и его свите. А то бы жили себе в отсталости и невежестве дальше.