В душе опять вспыхнули огоньки злобы.

Разные мысли копошились в его хмельной голове:

"Что такое тайна? – спрашивал он себя. – Тайна – это, конечно, большое дело. По крайней мере, до последних дней она была большим делом, и я ее свято хранил. Да! От нее зависела и моя жизнь, и мое благополучие. Только один Гарри знал, что я делаю и что буду делать. А что такое тайна сейчас, здесь, в такой обстановке? Ничто. Что изменится от того, что Шараборин узнает сейчас то, что знаю я? Ничего. Абсолютно ничего. Я завтра уже буду в воздухе. Шараборин только на сутки узнает то, что ему не надо знать, но зато он поверит мне и доведет меня до Кривого озера. А там… там я знаю, как мне поступить. Нет, он не попадет в руки майора. Это не нужно. Майор заставит его говорить, и Шараборин выболтает все. Он ведь трус, последний трус. Он выболтает про Гарри, а с Гарри мне, возможно, еще придется встречаться. Нет, Шараборин не попадет к майору, а если и попадет, то уже ничего не скажет. Хм… конечно, можно наврать ему сейчас что угодно. Но поверит ли в это вранье Шараборин? Он не так глуп. Он не поверит. Он плюнет и уйдет, и останусь я здесь наедине со своей тайной. И два пути останутся передо мной: или быть настигнутым майором, или издохнуть здесь в этой проклятой тайге. Я не выберусь из этой чащобы сам, даже если Шараборин расскажет, как идти. А если я выберусь и найду Кривое озеро, то приду поздно. И что толку тогда? Кому нужна будет моя тайна?"

Шараборин долго молчал, глядя на Оросутцева суженными глазами и потом опять сказал:

– Бери меня с собой. Согласен, но скажи, какое большое дело дал тебе Гарри? Если ты друг – скажи правду.

Со стороны Шараборина это был продуманный заранее, взвешенный ход.

И Оросутцев решился.

– Видишь вот это? – он выпростал из-под кухлянки футляр с фотоаппаратом. – Видишь?

Шараборин кивнул головой.

– Вот в нем все и дело. Я заснял план инженера Кочнева, и за этим планом прилетит самолет. Из-за этого плана я убил Кочнева…

– Самолет прилетит, план возьмет, нас оставит, – возразил Шараборин.

– Балда ты, – в сердцах выпалил Оросутцев, возмущаясь тем, что Шараборин и этому не верит. – Пленка не проявлена, и аппарат мы отдадим тогда, когда будем на той стороне.

Если бы Оросутцев не вспылил и не обозвал Шараборина балдой, тот бы еще сомневался, а теперь, зная характер своего старшего сообщника, он изменил первоначальное мнение.

Шараборин смотрел пристально на Оросутцева, ожидая дальнейших откровенностей. Он верил и не верил своим ушам. Никогда Оросутцев не посвящал его в подробности своих дел и поступков.

"А может и правду сказал? – успокаивал себя Шараборин. – Дорожит он фотоаппаратом. Это я сразу подметил".

– И Гарри предупредил меня, – снова заговорил Оросутцев, – чтобы я в трудный момент ничего не скрывал от тебя. Он так и писал на твоей башке. Значит он доверяет тебе.

– Почему, однако, ты загодя не сказал? – поинтересовался Шараборин.

– Потому, что ты трус, паникер, окаянная душа! – грубо отрезал Оросутцев. – Расскажи тебе все раньше, ты бы со страху давно убежал.

И этому поверил Шараборин. Такая манера говорить была свойственна Оросутцеву.

Шараборин сидел по-прежнему на собственных ногах, в неподвижной позе, и только глаза его поблескивали при свете огня.

– А ты крепко веришь, что самолет прилетит? – все-таки спросил он.

Хмель опять ударил в голову Оросутцева, земля вдруг заняла место неба, но он встряхнулся и продолжал:

– Они больше нас с тобой в этом заинтересованы. Чудак! За этим планом они чуть ли не год гонялись. Да они готовы не один, а дюжину самолетов прислать.

– Значит веришь? – повторил вопрос Шараборий.

– Э-э… за этот план они хорошие денежки выложат.

– А когда прилетит самолет? – уточнял Шараборин.

– Прилетит обязательно, черт его не возьмет. Прилетит и никуда не денется. Все учтено, все предусмотрено. Я тоже не дурак, я отдам аппарат, когда твердо стану ногой на той стороне. А иначе шиш…

Оросутцев отвечал уже невпопад, повторялся, речь его стала неровной, мысли убегали, он выхватывал их клочками.

– В какое время прилетит самолет? – упорно твердил свое Шараборин.

– Я же сказал. Ну? Будем ждать его с двенадцати ночи до двух. Разожжем пять костров конвертом. Вот так… – Оросутцев хотел начертить пальцем на снегу расположение костров, но упал на бок и выругался. Поднявшись, он рассмеялся. – Разожжем и встретим… И мое дело в шляпе… – и спохватился. – И твое дело тоже. Улетим, и шабаш. Довольно. Свое мы сделали. Мы и там еще пригодимся. Такими, как я, не бросаются, жирно больно. И буду жить, как душа пожелает. Надо только не опоздать…

– Не опоздаем, – заверил Шараборин.

– Спирт еще есть?

– Нет, – ответил Шараборин.

– Ладно, черт с ним… Не проспать бы только… Будем мы с тобой скоро как вольные птицы. Чихать мне на все.

– Однако, не проспим? – заметил Шараборин, думая о чем-то своем.

– А старика ты здорово чикнул, – продолжал Оросутцев, укладывая неловкими движениями недалеко от костра хвойные ветви. – Молодец, если бы майора так чикнуть…

– Майор не спит, видать, – оглянувшись, произнес Шараборин. – Он бежит по следу.

– Не бойся! – укладываясь спать и подсовывая под себя ружье, сказал Оросутцев. – У нас всегда два выхода: или живыми остаться, или на одной веревке болтаться. А в общем, ничего не будет до самой смерти. Ложись.

Шараборина передернуло. Он сделал головой такое движение, будто хотел освободиться от захлестывающей его горло петли, и подбросил в огонь большое полугнилое полено.

"Пусть тлеет помаленьку", – решил он и тоже прилег на другой стороне костра.

Каждый из них тешил себя мыслью, что надул другого. Вскоре в тишину ночи вошел храп Оросутцева. Он храпел так сильно, что казалось, человек или задыхается, или захлебывается.

Сообщников разделял постепенно потухающий костер. Оросутцев спал крепким, скорее тяжелым сном охмелевшего человека и не чувствовал никакого холода, а Шараборин не спал.

Он лежал с открытыми глазами, на боку, подобрав колени, и смотрел на огонь, который то совсем потухал, то, вдруг, находил себе новую пищу и ярко вспыхивал.

Гнилое полено тлело, чадило, и удушливый дым относило в сторону Оросутцева.

Шараборин не мог спать. Мысли давили его мозг. Уж сколько времени он не мог обрести душевного покоя! Сколько времени он с тревогой пытался проникнуть мыслями в будущее и найти ответ на вопрос, что его поджидает! Пытался и не находил. И вот сегодня он лежит и не знает, что произойдет с ним завтра. Не верит он Оросутцеву. Не такой человек Оросутцев, чтобы сказать правду и оказать помощь другому. Да и он, Шараборин, не такой человек, чтобы принять ложь за правду. Да, он верит в то, что Оросутцев убил инженера и переснял какой-то важный план. Ничего в этом удивительного и невозможного нет. И не вызывает у него сомнений и то, что этот план надо обязательно к завтрашнему дню доставить к Кривому озеру, куда прилетит самолет. И что за план дадут большое вознаграждение, тоже правда. И что самолет прихватит Оросутцева – тоже верно. Но вот в то, что Оросутцев готов прихватить с собой на ту сторону его, в это Шараборин никак не мог поверить. Нет, нет и нет. Зачем Оросутцеву делить с кем-то свою славу и деньги? Зачем ему нужен Шараборин? Какой дурак пожелает себе живого свидетеля, который может где-нибудь и когда-нибудь сказать что-то лишнее? Да и на что, кому нужен Шараборин на той стороне?

Шараборин поежился, протянул руку, перевернул трухлявое полено.

Вот Оросутцев. Хитрый он. Хотя и пьяный, но ума не теряет. Правда, выболтал многое, но все это не спроста, а с определенным расчетом. Оросутцеву надо, чтобы его довели до Кривого озера. Довели в срок. А все остальное насчет "вольных птиц", "свободы", – все это чистая выдумка. Зачем Оросутцеву брать на шею какую-то обузу? И ничего ему Гарри не писал насчет Шараборина. Брехня это. Гарри мог и сам сказать об этом при встрече. А там, когда они придут к озеру, или когда прилетит самолет, Шараборину придет конец. О, да… Оросутцев умеет это делать. Его не надо этому учить.