Да, радиосвязь — великое дело!

И двести километров до фронта — тоже дело нешуточное. Если поездом добираться, нужны документы. Крепкие, верные документы. И еще придумать надо, зачем это Семену Кольцову, парню из Горелова, понадобилось вдруг пробираться на восток. Зачем? И придумать-то трудно. А документы где возьмешь?

Значит, идти надо на своих двоих, без документов. Двести километров. Шутка сказать! Это верных десять суток, не меньше.

А как идти? Лесом? По карте и компасу? Только так! А иначе — крышка. В первом же населенном пункте схватят, обыщут—и конец! Да и в лесу могут перехватить. Тут, поближе, еще можно проскочить, а там, возле передовой, каждый кустик на учете. Сцапают, как миленького. И, наконец, не все же время будет тянуться лес, пойдут и открытые места. А как тогда? День лежи, а ночь шагай?… Ничего себе: так и за месяц не доберешься.

Расстроенный окончательно, Чернопятов встал, подошел к верстаку, в сердцах отшвырнул какую-то кастрюлю, стоявшую на краю, и, повернувшись, заметил чьи-то ноги в дверном проеме. Он пригнулся и увидел Заболотного. В руках у того был старый железный таз.

Заболотный быстро скатился вниз по ступенькам и, подбежав вплотную к Чернопятову, выпалил прерывающимся шепотом:

— Готовцев — предатель!…

Чернопятов отшатнулся:

— Ты… в своем уме?

Глаза Заболотного сверкали. Он вытер рукавом лоб с проступившими на нем росинками пота.

— Предатель, я говорю!… Я брил Скитальца, видел Демьяныча. Они все рассказали… В тюрьме сидит Валентина Готовцева, которую мы ожидали! Ее арестовали сегодня утром.

Чернопятов схватился за сердце и тяжело опустился на ящик. Лицо его покрылось мертвенной бледностью. Час от часу не легче. Тимошка, Костя… Теперь Готовцев — предатель.

— Григорий Афанасьевич, что с вами? — испуганно спросил Заболотный.

— Ничего… подожди… сейчас пройдет, — ответил тот ровным и тихим голосом и осторожно вздохнул. — Не обращай внимания…

Хорошенькое дело — не обращай внимания! Ничего подобного не случалось до сих пор с Чернопятовым, хотя подполью и наносились тяжелые удары. Кто-кто, а уж Заболотный отлично знал, что сердце Григория Афанасьевича никогда не шалило. Но, видно, всему есть предел.

Чернопятов сидел прямо, молча, не отрывая руки от груди, стараясь дышать ровно, без напряжения.

— Отпустило, — тихо промолвил он. — Да, отпустило. Скажи на милость! Нужно же приключиться такому не вовремя… Говори, Степа, я слушаю тебя…

Заболотный рассказал о том, что узнал от Скитальца. К Готовцеву явилась в кафе девушка, и он ее выдал. Сегодня днем Готовцева вызывали в гестапо, и он на очной ставке уличил девушку. Но она ни в чем не призналась. Как ее арестовали, Скиталец не уточнил, но тут кое-что дополнил Демьяныч.

— Какой Демьяныч? — переспросил Чернопятов, хотя отлично знал его.

Заболотный пояснил: Никанор Демьяныч Сербии из деревни Лужки. Он по наряду от управы обслуживает кафе «Глобус». Сегодня утром ездил на молочную ферму с Готовцевым. Тот был не один. С ним из города выехала сестра, которую он оставил в лесу «собирать грибы». На обратном пути они хотели захватить сестру, но она на шоссе не вышла. Потом на пути встретилась женщина из Лужков, сказала, что в лесу была стрельба. А Готовцев только усмехнулся. Старику это показалось подозрительным. Он слышал о том, что у Готовцева есть сестра, что она работает якобы на немцев в Минске, и ее появление здесь, странная поездка в лес за грибами, да еще стрельба навели на нехорошие мысли.

— И вот когда я, — продолжал Заболотный, — увязал рассказ Демьяныча со словами Скитальца, мне стало все ясно.

Чернопятов подумал: «Значит, Костя успел-таки передать телеграмму, если Бакланов выслал человека».

— Как ты инструктировал Готовцева? — спросил он.

— Я предупредил, — твердо заявил Заболотный, — что если к нему под видом сестры явится женщина, он должен принять ее, укрыть и уведомить меня.

— И все?

— Да, все!

— Знает ли он кого-либо из наших, кроме тебя?

— Никого!

— А Костю Голованова?

— А при чем тут Костя? — удивился Заболотный. — Да и что он мог о нем знать?

— Я спрашиваю об этом потому, — тихо произнес Чернопятов, — что Кости уже нет. Костя погиб. В дом к нему ворвались гестаповцы, и он подорвал себя и их гранатой. Это было позавчера ночью.

Заболотный стоял потрясенный. Он оцепенел и не мог выговорить ни слова. В голове все смешалось. Он шел сюда со страшной вестью, но здесь его ожидала не менее страшная. Только необходимость что-то решать, принимать срочные меры вывела его из оцепенения.

Чернопятов спросил:

— А насчет Демьяныча Готовцев не догадывается?

— Что вы! Откуда?! — с тревогой ответил Заболотный. — Ведь старик по наряду у них в кафе работает.

Зная о том, что Готовцев — родственник Заболотного и что именно Заболотный рекомендовал его на подпольную работу, Чернопятов сказал:

— Он и тебя может выдать…

— Я думал об этом, — признался Заболотный. — Да уж лучше бы меня…

— Не говори глупостей, — оборвал его Чернопятов.

Заболотный нахмурился.

— Думал я и вот о чем: почему он раньше меня не выдал? Что ему стоило? Ничего. Значит, ему это невыгодно…

— Не понимаю, — заметил Чернопятов.

— Может быть, я и не то сказал, — поправился Заболотный, — но мне кажется, что ему неинтересно было предавать меня одного. Он хотел узнать, кто стоит за моей спиной.

— Он твой шуряк?

— Да, он женат на моей родной сестре.

— Хм!… Интересно, как она поведет себя, узнав, что Готовцев — предатель.

— Клавдия задушит его собственными руками, — сильно волнуясь, произнес Заболотный. — В этом я могу поручиться своей головой. Разрешите мне поговорить с ней, и вы убедитесь…

— Подожди, Степа… подожди… Давай обдумаем все, со всех сторон.

В одиннадцать часов вечера закрытая тюремная машина доставила Туманову в гестапо.

В кабинете Штауфера, кроме него и гестаповца в штатском, находился хозяин кафе Циглер. Туманова поняла, что его вызвали сюда для очной ставки.

Ее усадили на прежнее место.

— Этот человек вам, конечно, тоже знаком? — спросил Штауфер, не скрывая иронии.

— Вы угадали, — ответила разведчица.

— А вы ее тоже хорошо запомнили? — спросил Штауфер.

— Конечно, я узнал бы ее из тысячи! — заверил Циглер.

В голове Циглера была страшная путаница. Он не мог сообразить, в чем провинилась «роскошная» сестра его шеф-повара, которую он так любезно встретил и с которой беседовал.

— Неужели вы… — попытался он что-то сказать Тумановой, но его прервал Штауфер:

— Не волнуйтесь, господин Циглер. Это не должно вас удивлять. Не смею вас больше задерживать.

Хозяин кафе попятился и, поклонившись, вышел.

Туманова взглянула на тумбочку, где стоял сифон с газированной водой, и судорога передернула ее лицо. Она непроизвольно провела сухим, воспаленным языком по запекшимся губам и с невероятным усилием отвела глаза от сифона.

Целый день ей не давали воды. Не дали даже умыться, на что она так рассчитывала. А после обеденной бурды, которая оказалась не только отвратительной по вкусу, но и пересоленной, жажда мучила немилосердно.

Штауфер отлично понимал состояние арестованной: все делалось по его приказанию. Он подошел к тумбочке и наполнил стакан прозрачной газированной водой. Подняв стакан до уровня глаз, он наблюдал с подчеркнутым вниманием, как поднимались вверх маленькие пузырьки, выбрасывая мельчайшие брызги.

— Ну-с… Что же мы будем делать дальше? — спросил он арестованную.

Разведчица молчала, плотно сжав губы.

Штауфер поднес стакан ко рту и, запрокинув голову, стал пить воду крупными глотками. Его кадык ритмически двигался. Поставив пустой стакан на место, Штауфер прищелкнул языком, погладил рукой по груди и повел допрос дальше:

— Вы не передумали? Нет? Неужели вам не ясно, что перед вами выбор: или рассказать о себе все, ничего не утаив, или… — и он сделал выразительный жест над своей головой. — Я понимаю, что неприятно и то и другое, но существует правило: всегда выбирать из двух зол наименьшее. Я бы лично в вашем положении…