Все смотрели теперь на Шелестова, так как никто не знал деталей происшествия на руднике.

Но Шелестов не стал больше задавать вопросов, а попросил Очурова рассказать, что произошло с ним после того, как он покинул сегодня утром дом.

Очуров рассказал все по порядку, до того момента, как он потерял второй раз сознание по пути к дому.

А Быканыров, слушая Очурова, не находил себе места. Ему не хотелось смириться с мыслью, что якут, бритый наголо, был не "Красноголовый". Старый охотник топтался по комнате, с каким-то ожесточением сосал свою заветную трубку, и множество мыслей роилось в его голове.

Когда же Очуров окончил свой рассказ, Быканыров все-таки спросил:

– Скажи, какой из себя якут?

Очуров описал его внешность. По мнению Быканырова, она совпадала с внешностью "Красноголового". Не все же уверенности быть не могло.

– Ай-яй-яй… как плохо, – сетовал старик. – Однако, было у него что-нибудь такое, чего нет у других?

Очуров силился вспомнить, но безуспешно.

– У него на левой ноге пальцев нет, – оказала Очурова.

– Пальцев? – спросил Шелестов.

– Да, пальцев. Вместо пяти, только один палец. Я сама видела, когда он разувался.

Ни Шелестов, ни Быканыров не могли, конечно, знать, что при побеге Шараборина из лагеря пущенная в него пуля сделала свое дело. И сообщение Очуровой ничего нового не внесло. Но это только казалось. Слова жены позволили Очурову вспомнить, что якут прихрамывал на одну ногу, и за эту деталь ухватился Быканыров. Перед его глазами встало то раннее утро, когда Таас Бас обнаружил след чужого человека, не зашедшего в дом.

– И тот припадал на одну ногу. Да, припадал.

– Ничего. Скоро мы узнаем, кого себе в друзья выбрал Белолюбский, сказал Шелестов. – Готовьте поесть – и в дорогу. Вам, – он обратился к Очурову, – мы оставим лекарств, продуктов, а сами пойдем по следу этих людей. И все будет хорошо.

Бледное, беззвездное небо как бы поднималось все выше и выше. Начинало светать.

– Тохто… Тохто*… – твердил Шараборин сидящему впереди него Оросутцеву. – Упадут олени. Совсем упадут. Важенка совсем плохая.

_______________

* Т о х т о – стой.

Оросутцев не обращал внимания на призывы своего сообщника и гнал оленей, как одержимый.

Ему было явно не по себе. Во-первых, не так все получилось с этим хозяином оленей. Кто же мог предполагать, что дело дойдет до ножа? Ведь планировали сделать все тихо, гладко, без шума. И не потому Оросутцев нервничал, что его донимали угрызения совести за напрасно пролитую кровь. Отнюдь нет. Конечно, лучше было бы обойтись без помощи ножа, но раз Оросутцев обнажил нож, надо было кончать этого якута-колхозника. А он оставил его недорезанного. А что это означает? Это означает, что его подберут или он сам доберется до жилья, и опасность погони станет реальной.

"Хотя, – рассуждал Оросутцев. – И так плохо, и этак. Ну, убил бы я его. А куда упрячешь? В снег, больше-то некуда. И как ты ни прячь, все равно следы не скроешь на таком снегу. И никуда не денешься. Плохо получилось. Очень плохо. Не додумал я все до конца. А все спешка. Надо бы поступить по-другому. Надо было выйти тайком ночью из дому, собрать оленей, взять лыжи, нарты, и делу конец. Ищи ветра в поле. А теперь всего можно ожидать".

Во-вторых, им не повезло с самого начала. Не успели они проехать и десятка километров от того места, где оставили недорезанного якута, как нарты Шараборина налетели на какую-то корягу, занесенную снегом, и вышли из строя. Один из полозьев сломался в двух местах, и нарты пришлось бросить. Теперь Шараборин и Оросутцев сидели на одних нартах.

– И нужно же было этому случиться! – негодовал Оросутцев. – Мои нарты прошли благополучно, а его… Эх, черт бы его побрал, – выругался Оросутцев и вновь стал кричать на оленей, размахивая руками.

Обозленный и занятый своими тревожными мыслями, он не замечал, что олени бегут не так, как бежали вначале первые два-три часа. Олени сбавляли темп бега, путали ногами, спотыкались на ровном месте.

– Отощали… Выдохлись… Отдых надо дать… – твердил свое Шараборин.

Он лучше Оросутцева знал оленей и ясно предвидел последствия такой бешеной гонки.

"Пока бегут – пусть бегут", – подумал Оросутцев.

Олени вынесли нарты на взгорок, медленно, как бы нехотя спустились по чистому месту вниз к самой стене тайги, запутались между елок и встали.

Оросутцев и Шараборин продолжали сидеть.

Несколько минут прошло в молчании, а потом Оросутцев сказал:

– Они сами знают, когда остановиться. Без нас знают.

– Плохо знают, – возразил Шараборин. – Еще раз так станут, и совсем не пойдут. Неделю гулять будут, а не пойдут. Отдых им надо давать. Два-три часа ехал – отдых. И опять два…

– Ладно, хватит, – оборвал его Оросутцев. – Начнешь разводить антимонию. Собирай дрова, а я распрягу их.

Оба сошли с нарт. Шараборин начал ломать сухостой, потом вытаптывать снег на том месте, где решил устроить привал.

Оросутцев выпряг оленей. Те сошлись мордами, обнюхались, всхрапнули. Их окутало облако теплого пара. Олени не могли отдышаться.

– Дай-ка мне твой нож, – попросил Оросутцев и, получив его от Шараборина, подошел к самому маленькому узкогрудому оленю-важенке. Та еле-еле держалась на ногах, низко опустив голову. Ее трясло как в ознобе. Бока ее тяжело вздымались.

Оросутцев погладил важенку по голове левой рукой. Животное, почувствовав ласку, приблизилось к человеку, посмотрело на него влажными, измученными, доверчивыми глазами и лизнуло шершавым языком его голую руку. Потом потерлось о бедро Оросутцева.

И в это время Оросутцев сильным ударом правой руки вонзил важенке под самое сердце длинный острый нож. У важенки ноги сразу подкосились, и она, не издав ни звука, рухнула на снег.

Оросутцев опустился на колени и, не обращая внимания на слезы животного, которые каплями катились из его прекрасных глаз, вытащил нож и поднес под рану руки пригоршней. Кровь горячая, яркая била ключом, и Оросутцев пил ее большими глотками. Кровь текла красными струйками по его бороде, спадала на кухлянку, красила снег.

Шараборин стоял поодаль с охапкой дров в руках и, наблюдая, как лакомится его сообщник, облизывался.

– Разводи огонь, чего время теряешь, – сказал Оросутцев.

Шараборин пробурчал себе под нос что-то нечленораздельное и начал выкладывать костер.

Оросутцев же разделывал оленью тушу. Он был мастер на эти дела. Сняв шкуру с оленя, он разделил тушу на равные части. Выбрав несколько трубчатых костей, Оросутцев разрубил их ножом и стал высасывать из костей мозг. Он делал это сопя, причмокивая, производя звуки, похожие на работу поршня.

Отобрав более лакомые куски, Оросутцев бросил их в котел и натолкал в него снегу.

Шараборин уже развел костер. Сухое смолье схватилось сразу дружно, с потрескиванием и без дыма.

Котел подвесили над самым огнем.

Оросутцев снял с нарт дорожный мешок, достал из него бутылку со спиртом, вынул пробку и, расчистив снег рукой, поставил бутылку поодаль от огня. Потом он наложил ветвей от елки и сел на них.

Шараборин расположился напротив, по ту сторону костра, на куске перепревшей сосны. Он вначале сел поближе к огню, но лопнувшая губа от сильного жара стала саднить еще больше, и Шараборин отодвинулся.

Воздух над костром дрожал, струился, как летом от зноя, и уродовал все, что было видно сквозь него. Так бывает, когда смотришь на дно реки, сквозь воду, колеблемую ветром.

И Оросутцев казался Шараборину не таким, каким он был на самом деле. Лицо Оросутцева на глазах у Шараборина то и дело менялось, делалось вдруг длинным, похожим на голову лошади, то будто раздавалось в стороны и походило на блин, то, наконец, расплывалось, и на нем нельзя было уловить знакомых черт.

Оросутцев совал руки чуть ли не в самый огонь и затем быстро отдергивал их. Потом он запел тоскливо, монотонно, тягуче какую-то непонятную для Шараборина песню без слов. Немного погодя Оросутцев умолк. Слышно было, как потрескивало смолье в огне, да булькала закипающая в котле вода.