В одиннадцать часов вечера во дворе тюрьмы коротко рявкнул глухой сигнал автосирены. Тяжелые железные ворота медленно раскрылись. Мигнув прорезями замаскированных фар, две арестантские машины выкатились со двора и помчались в город.

Расстояние от тюрьмы до гестапо не превышало трех километров. Через пятнадцать минут машины появились на центральной городской площади, пересекли ее и замерли около серого каменного здания.

Часовой у дверей нажал кнопку звонка в стене. Ворота тотчас распахнулись, впустили машины во двор и закрылись.

Автоматчики окружили машины и, когда конвоиры отворили дверцы кузовов, стали выкликать арестованных по фамилиям.

Первой вызвали Готовцеву. Юля быстро спрыгнула на землю, жадно вдохнула ночной воздух, взглянула на тихое черное небо, усыпанное звездами, и, забросив руки за спину, направилась в помещение.

После утреннего разговора с Герцем противоречивые мысли все еще волновали ее. Поступок Герца казался ей неестественным. Даже если он действительно антифашист, если он связан с немецким или партизанским подпольем, он не может ставить на карту свое положение и свою жизнь ради одной русской девушки, о которой ему почти ничего неизвестно. Он не должен пойти на такую опасную авантюру, не имея представления о важности ее боевого задания. Ведь он ни словом, ни намеком не дал понять, что знает о цели ее приезда в город. А если так, то ради чего он ставит себя под удар? К чему клонится его затея? Что он предпримет теперь, получив ее согласие?

— Стоп! — скомандовал часовой, и Юля вздрогнула. — Лицом к стене.

Она повиновалась.

Автоматчик откашлялся, подтянулся и постучал в массивную дверь.

В одиннадцать часов десять минут ночи взревели моторы самолета. Группа Дмитриевского поднялась в воздух. Сделав круг над аэродромом, самолет лег на боевой курс и вскоре скрылся во мраке. Бакланов проводил его взглядом, закурил и обратился к командиру авиаполка:

— Скоро?

Командир взглянул на часы со светящимся циферблатом и ответил:

— Минут через пятнадцать.

— Подожду, — решил Бакланов, и они вдвоем стали прогуливаться по полю.

Аэродром, укрытый ночной тьмой, оживал. То там, то здесь возникал рокот моторов, и вскоре все слилось в единый тяжелый гул, от которого подрагивала земля.

— Сейчас бомбардировщики пойдут, — сказал комполка.

Над аэродромом взмыла синяя длиннохвостая ракета, осветила все вокруг на короткий миг и, рассыпавшись на мельчайшие звездочки, угасла. Первая приземистая машина, пригибая траву, пронеслась мимо, за ней вторая и через равные промежутки времени — остальные девять. От гула звенело в ушах. Потом он стал ослабевать, растворяться в ночи.

— Ни пуха ни пера, — сказал комполка и вторично посмотрел на часы. — Минута в минуту…

— Вы не представляете, как мы можем быть щедры, — говорил Штауфер сидевшей против него Тумановой. — И вы не пожалеете. Ведь наша жизнь в конце концов сводится к удовлетворению потребностей. И глупо было бы оспаривать это. Мы лишили вас на короткое время того, к чему вы привыкли. И смотрите, что получилось! Вы неузнаваемо изменились. Уже не тот нежный цвет лица, не те глаза; они у вас запали, в них появились тоска, страх, ваш подбородок подался немного вперед. А ногти! Обратите внимание на свои ногти! А они, видно, знали маникюр. Но стоит с завтрашнего дня предоставить вам ванну, парикмахера, набитый платьями гардероб, духи, крем, отличную еду — и вы снова расцветете. Я скажу вам старую, избитую истину: мы живем только раз… Не так ли?

Туманова молчала.

— Как плохо воспитаны русские! — с деланным огорчением произнес Штауфер. — Просто поражаюсь. С ними обращаешься вежливо, корректно, предупредительно, а они молчат…

Штауфер закурил, глубоко затянулся и, приблизившись к девушке, пустил густую струю дыма ей в лицо.

— Хам! — коротко и тихо сказала она.

Штауфер сделал вид, что не расслышал, однако уже не повторил «шутки». Он не хотел раздражать арестованную, руководствуясь при этом своими соображениями, и быстро переключился на другую тему:

— Ну-с… Могу вас огорчить. Ваш «братец» Готовцев только что сообщил, зачем вы пожаловали в Горелов…

Туманова внутренне содрогнулась, но Штауфер внезапно замолк и вытянул шею, прислушиваясь к чему-то. Из глубины ночи донесся нарастающий гул. Штауфер и Герц переглянулись. И в это время в городе завыла сирена, яростно захлопали зенитки. Не прошло и минуты, как землю потряс первый бомбовый удар, следом за ним второй, третий.

Дверь распахнулась без стука. В кабинет ворвался запыхавшийся обершарфюрер.

— Русские бомбят аэродром и железнодорожный узел! — выпалил он.

Штауфер и Герц не шелохнулись.

— Конвоиров сюда! — спокойным голосом приказал Штауфер.

Не удосужившись повторить полученное приказание, обершарфюрер исчез.

Страшный грохот раздался совсем рядом, на площади. Здание гестапо заскрипело, застонало, содрогнулось. Взрывная волна тугим, горячим вихрем распахнула окно, сорвала маскировку, ворвалась в комнату, раскрыла настежь двери. С потолка и стен посыпалась штукатурка. Сифон с газированной водой покачался на тумбочке, свалился на пол и разбился. Разложенные на столе бумаги вспорхнули беспорядочной стаей и разлетелись по комнате.

Штауфер и Герц вскочили. Первый стал ловить бумаги, второй бросился закрывать окно.

Самолеты ревели над городом, бомбы со свистом и воем врезались в землю, взрывы раздавались все чаще.

В кабинет вбежали два конвоира и остановились, тяжело переводя дыхание.

— В тюрьму! — пискливо крикнул Штауфер. — В шестую камеру!

«В солдатскую, в мужскую!» — мелькнула в мозгу Юли страшная догадка.

Конвоиры подхватили ее под руки и потащили в коридор.

Она теперь знала, что делать: бежать! Вырваться и бежать! Конвоиры непременно откроют по ней огонь. И все… Больше ничего не надо. Быстро и хорошо…

Юля рванулась, но тщетно. Эсэсовцы держали ее крепко. Она поджала ноги в надежде, что они ее уронят, но эсэсовцы легко подняли ее и понесли. Уже у входа из коридора она неожиданно встала на ноги и бросилась вперед, стремясь свалить с ног хотя бы одного из автоматчиков, но и это не удалось. Автоматчики крепко держались на ногах и выкрикивали злобные ругательства.

Во дворе Юля сделала последнюю попытку: ударила ногой конвоира, шедшего справа, тот споткнулся и, падая, потянул ее за собой. Возможно, что на этот раз план удался бы, но на помощь конвоирам подоспел водитель машины. Втроем они схватили Туманову, подняли и швырнули в кузов ближайшей арестантской машины. Дверь захлопнулась.

Стоя в темном коридоре, Штауфер наблюдал всю эту сцену через открытое окно.

Город был озарен ослепительно белым светом. В небе под облаками шипели развешанные летчиками осветительные «люстры». Воздух был испещрен бесчисленными цветными нитями трассирующих пуль. Из стороны в сторону метались белые столбы прожекторов.

Арестантские машины одна за другой выехали на площадь. Первая, в которой оказалась Туманова, пересекая площадь, чуть было не нырнула в огромную воронку, оставленную взрывом бомбы. Водитель, чертыхаясь, удержал машину на самом краю, осадил ее назад и, объехав воронку, с лязгом включил вторую скорость. Машина запрыгала по избитой булыжной мостовой и, сокращая путь, пошла почему-то не обычным маршрутом, а глухими переулками. В одном из них водитель так резко надавил на тормозную педаль, что конвоиры стукнулись головами в лобовое стекло: дорогу преградила легковая машина «опель-капитан».

Не видя объезда, водитель тюремной машины дал требовательный сигнал. Тогда из «опеля» показался человек, лицо которого разглядеть во мраке было невозможно. Он подошел вплотную к кабине, в руке его что-то мелькнуло, и один за другим прогремели шесть выстрелов.

В водительской кабинке воцарилась тишина.

Неизвестный подбежал к «опелю» и вернулся с коротким ломиком в руке. Сильным ударом он сбил замок с арестантской машины и, открыв дверку, крикнул по-русски: