Заболотный посмотрел на Чернопятова. Тот машинально кивнул, думая о своем, и после непродолжительной паузы спросил Калюжного:
— А как дела у Кольцова?
— У Семена всегда хорошо, — ответил Калюжный. — Золото, а не парень.
— Ты говорил ему?
Калюжный тряхнул головой:
— Нет. А ты все-таки решил посылать?
Чернопятов вздохнул и развел руками.
— В том-то и загвоздка, что никак не решусь. И надо посылать, и боюсь. Шуточное ли дело столько протопать! И еще пустым — куда ни шло, а с этими бумажечками — не того… Боюсь, что и их потеряем, и парня загубим… В руках же не понесешь, это тебе не спичечная коробка, придется прятать пакет на груди или под поясом, а коли так, то при первом же обыске парню каюк. Избавиться от пакета, выкинуть его или припрятать не удастся.
Чернопятов умолк, и вновь наступило молчание. Вопрос о том, как поступить с голубым пакетом, оставался нерешенным.
— А что, если податься к Новожилову? — произнес Заболотный. — Все же до партизан ближе, чем до фронта. И не так опасно. И документов особых не потребуется.
— Думал и об этом, — заметил Чернопятов. — Это нам сподручнее. Только искать Новожилова — все равно, что за ветром гоняться. Он же и часу не сидит на месте.
— А знаешь что? — хлопнул себя по колену Калюжный. — Надо послать Никанора Демьяныча Сербина к себе в Лужки.
— Дальше? — спросил Чернопятов.
— Правильно! — воскликнул Заболотный.
— Что правильно? — насторожился Калюжный и, нахмурившись, посмотрел на Степана. — Ты же не знаешь, что я хочу сказать.
Заболотный улыбнулся:
— Догадываюсь.
— Ну, хлопцы, мы собрались сюда не загадки отгадывать, — напомнил друзьям Чернопятов. — Говорите дело!
— А я что?… — смутился Заболотный. — Я и говорю дело. Я понимаю, к чему клонит Митрофан Федорович. В Лужках, у какой-то старухи, отлеживаются двое раненых новожиловских ребят, и Демьяныч с жинкой подкармливают их. И уж ребята эти лучше нас знают, где искать отряд.
Калюжный покачал головой и, не сдержав улыбки, сказал:
— Ну и гусь ты, Степка, а ведь и в самом деле отгадал.
— А от Демьяныча они таиться не станут, — добавил Заболотный.
— Как смотришь, Григорий Афанасьевич? — спросил Калюжный.
— Толково! — одобрил Чернопятов и обратился к Заболотному: — Завтра же повидай Демьяныча, объясни ему все толком и скажи, чтобы он смотался к себе в Лужки. Понятно? Точка! — он посмотрел на часы. — Скоро два… Давайте поговорим о том, для чего собрались. Потом поспим часок-другой, а утром пойдете по домам. Так лучше. Значит, решаем: идти в открытый бой или не идти. Что ты думаешь, старина?…
43
Четырнадцатого июня в двенадцать дня в тюрьме сменялись дежурные. Коридорного Генриха Гроссе сменял Отто Вольф. Они совсем не походили друг на друга. Маленького роста, худощавый, очень подвижной и разговорчивый, Отто рядом со слоноподобным Генрихом выглядел подростком. На носу Отто сидели очки в металлической оправе: он был близорук, да и не молод уже — за сорок перевалило.
Дежурные пожали друг другу руки, и Генрих угрюмо спросил:
— Как дела?
— Отлично, хуже некуда! — весело ответил Отто и улыбнулся.
Генрих пристально уставился на сменщика своим тяжелым взглядом.
Отто усмехнулся.
— Загипнотизировать хочешь? Так я не гожусь для гипноза! Глаза неподходящие, — пошутил он. — Всех не загипнотизируешь! Теперь многим пора подумать над тем, как избавиться от кое-какого гипноза…
— То есть? — поинтересовался Генрих.
Отто пожал плечами.
— Ну, например, как избавиться от разлюбезного фюрера и его войн. А?
— Будь я проклят, если ты не кончишь на виселице и если я не помогу тебе в этом! — свирепо произнес Генрих. — Я не о том спрашиваю. Почему твои дела плохи?
— А-а!… — Отто выгнул дугой свою тощую грудь, встал по стойке «смирно» и отрапортовал: — Я понадобился на фронте! — И он высоко поднял указательный палец. — Без меня там дело не выходит! Вызывают на переосвидетельствование.
— Тебя?
— Именно меня, с моими глазами, с моими камнями в печенке. Но я скромен и не хочу отнимать воинскую славу у наших уважаемых генералов. Я могу дать им дельный совет отсюда.
— Болтун! — оборвал его Генрих. — Пойдешь как миленький!
Отто не смутился.
— Как сказать, — философски ответил он. — Желание — великое дело, а у меня его нет. Зато у меня есть свои соображения. Во-первых, там стреляют и, чего доброго, влепят в меня, а это неблагоприятно отразится на моей печенке. Во-вторых, из Вольфов остался я один, а остальные — и все моложе меня — с помощью разлюбезного рейха благополучно отправились на тот свет. Один брат сложил кости во Франции, второй — в Алжире, третий — под Ростовом, четвертый — в Словакии. Я думаю, хватит. Ну, а если они без меня все-таки не могут обойтись и забреют, я знаю, как поступить. Может же из пяти братьев хоть один оказаться чуточку умнее!…
— Язык тебе надо отрезать, шут гороховый! — бросил Генрих. — Вот пойдешь на передовую, там тебе голову прочистят!
— Ты прав… Ты прав… — закивал Отто. — Прочистить следует. За последнее десятилетие так закоптили, что щетка нужна основательная. Один Геббельс чего стоит!
Генрих безнадежно махнул рукой и сказал:
— Пойдем!
Они прошли по одной стороне коридора, заглянули в камеры и пересчитали арестованных.
Прежде чем приступить ко второй стороне, выкурили по сигарете. Потом Генрих подошел к пожарному крану, отпустил вентиль и, когда побежала тоненькой струйкой вода, подставил рот и напился.
Проверив наличие арестованных, оба остановились у столика. Генрих раскрыл книгу рапортов, сделал в ней запись.
— Налицо — пятьдесят шесть, на допросе — двое, в больнице — трое, на кухне — один. Итого: шестьдесят два. Расписывайся!
Вспыхнула электролампа, и зазвонил звонок.
Генрих, не успевший еще передать ключей, открыл дверь и впустил двух конвоиров, втолкнувших в коридор Туманову и секретаря бургомистра, арестованного накануне за похищение нескольких тюков сукна.
— Принимайте дорогих гостей! — доложил один из конвоиров.
Генрих обвел заключенных своим страшным взглядом и отдал команду:
— Руки за спину, собаки! К своим камерам, марш!
Арестованные выполнили команду и зашагали по коридору. Секретарь бургомистра остановился около седьмой, а Туманова у крайней, тринадцатой камеры. Они стали лицом к дверям и ждали, пока их впустят.
Генрих угостил конвоиров сигаретами, и те закурили.
— Сдал? — спросил один из конвоиров, обращаясь к Генриху.
— Вроде…
— Когда снова заступать? — поинтересовался конвоир.
— Завтра в это время.
— Есть предложение, — конвоир подмигнул, — зайти в клуб промочить глотку.
Генрих молчал, тупо разглядывая свои растопыренные пальцы.
— А чего тут смотреть? — заметил Отто. — Пей, пока пьется. А то вызовут на переосвидетельствование, тогда будет поздно.
— Пойдем, — без особого желания согласился Генрих.
— Гляди! — вдруг сказал второй конвоир, показывая в конец коридора.
Все повернули головы: Туманова, припав губами к пожарному крану, пила воду.
— Ну и пусть себе пьет, — махнул рукой Отто. — Всю не выпьет, останется и на случай пожара.
Генрих окинул его грозным взглядом, помедлил, как всегда, и громко крикнул:
— Эй, падаль!
Девушка быстро отпрянула и стала лицом к двери камеры.
— Усади эту куклу! — бросил Генрих и подал сменщику связку ключей. — Пошли! Пить так пить! — предложил он конвоирам.
44
Дверь камеры с треском захлопнулась за Тумановой. Она присела на краешек койки. Да, она поступила рискованно, воспользовавшись неплотно закрытым пожарным краном, но зато как освежили и подкрепили ее эти несколько глотков воды! Счастье, что мрачный дежурный был не один, иначе не миновать бы беды, он не простил бы подобной вольности. А рука у него тяжелая… Бог знает, сколько людей отправил на тот свет его кулак! Только чей-то запрет, видно, мешает этому Генриху расправиться и с ней.