Господин де Босир хотя и не имел ясных политических убеждений, в глубине души всегда относился к монархии с симпатией; он стал сожалеть о горькой доле короля, а заодно и о том, что переворот не состоится.
Вдруг он хлопнул себя по лбу: его неожиданно осенила гениальная мысль.
— Слушай! — вскричал он. — А ведь первым к позорному столбу приговорили меня!
— Ну конечно! Вот поэтому я и сказал, что для тебя это было бы избавлением!
— И ты говоришь, что о твоем аресте никто не знает?
— Ни единая душа!
— Стало быть, заговорщики все равно соберутся, как если бы ты не был арестован?
— Так точно!
— Значит, если бы кто-нибудь подал условный знак вместо тебя, переворот состоялся бы?
— Да… Но кто же, по-твоему, его подаст, если я арестован и не могу связаться с волей?
— Я! — вымолвил Босир тоном Медеи из трагедии Корнеля.
— Ты?!
— Ну да, я! Я же там буду, верно, раз выставлять собираются меня? Так вот, я и крикну: «Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки! Смерть нации!» Кажется, в этом нет ничего сложного.
Товарищ Босира задохнулся от восторга.
— Я всегда говорил, что ты — гений! — воскликнул он. Босир поклонился.
— Если ты это сделаешь, — продолжал роялист, — ты не только обретешь свободу, ты не только будешь помилован, но я всем расскажу, что именно благодаря тебе заговор удался, и ты можешь заранее поздравить себя с щедрым вознаграждением!
— Я делаю это не ради награды! — заметил Босир с самым что ни на есть безразличным видом.
— Ах, черт побери! — воскликнул приятель. — Ну да ничего, если будет вознаграждение, советую тебе не отказываться.
— Ну, раз ты советуешь… — молвил Босир.
— Более того, я настоятельно советую, я приказываю! — великодушничал приятель.
— Так и быть! — смилостивился Босир.
— Ну что же, — продолжал приятель, — завтра мы с тобой вместе позавтракаем: не откажет же начальник тюрьмы в последней милости двум товарищам! — и разопьем бутылочку вина за успех предприятия!
У Босира были некоторые сомнения по поводу попустительства начальника тюрьмы и его разрешения на завтрак; но позавтракает он со своим приятелем или нет, он решил сдержать данное им обещание.
К его огромному удовольствию, разрешение было дано.
Друзья позавтракали и выпили не одну, а две, три, четыре бутылки!
После четвертой бутылки г-н де Босир был уже ярым роялистом. К счастью, в это время за ним пришли и повели на Гревскую площадь раньше, чем друзья успели откупорить пятую бутылку.
Он сел в повозку с таким видом, словно это была триумфальная колесница, и снисходительно поглядывал на толпу, которой он готовил такой страшный сюрприз.
У моста Парижской -Богоматери появления повозки ожидали женщина с ребенком.
Господин де Босир узнал бедняжку Оливу, заливавшуюся слезами, и юного Туссена, который, увидев отца в руках жандармов, закричал:
— Ну и правильно! За что он меня отлупил?..
Босир улыбнулся им с покровительственным видом и хотел было величественным жестом взмахнуть рукой, да руки-то были связаны у него за спиной!
Ратушная площадь кишела людьми.
Все знали, что осужденный был наказан за кражу в Тюильри; благодаря вывешенному протоколу судебного разбирательства были известны все обстоятельства этой кражи, и потому жалости к осужденному никто не питал.
Вот почему когда повозка остановилась у позорного столба, охране пришлось туго: она едва сдерживала возмущенную толпу.
Босир взирал на возбужденных зрителей, всем своим видом словно говоря: «Ну, сейчас вы увидите! Сейчас еще не то будет!»
Когда его поставили к столбу, толпа загалдела еще громче; но как только наступил момент самой экзекуции, как только палач расстегнул осужденному рукав, оголил плечо и нагнулся, чтобы достать из печи раскаленное железо, произошло то, что всегда происходит в подобные минуты: перед величием правосудия все умолкли.
Босир воспользовался затишьем и, собрав все силы, звучно, во весь голос гаркнул:
— Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки! Смерть нации!
Хоть г-н де Босир и был готов к тому, что его слова вызовут шум, однако действительность превзошла все его ожидания: толпа не закричала — она взвыла.
Все с оглушительным ревом устремились к столбу.
На сей раз охрана была бессильна защитить г-на де Босира, цепь гвардейцев была прорвана, зрители затопили эшафот, палача сбросили с помоста, осужденного неведомо как сорвали со столба и потащили в этот всепожирающий муравейник, называемый толпой.
Он, несомненно, был бы убит, затоптан, разорван в клочья, но, на его счастье, какой-то человек с перевязью бросился с крыльца ратуши туда, где творили расправу.
Это был прокурор коммуны Манюэль.
Он был наделен огромной человечностью, которую был вынужден порой скрывать в глубине своей души, однако она прорывалась наружу в минуты, подобные этой.
Немалого труда стоило ему протолкаться к г-ну де Босиру; он простер над ним руку и громко заявил:
— Именем закона запрещаю трогать этого человека! Народ не хотел повиноваться; Манюэль сорвал перевязь и, размахивая ею над толпой, закричал:
— Ко мне, честные граждане!
К нему пробилось около двадцати человек, они окружили его плотным кольцом.
Босир был вырван из рук толпы: он был чуть жив.
Манюэль приказал перевести его в ратушу; вскоре ратуша была окружена возмущенным народом, так велико было его отчаяние.
Манюэль вышел на балкон.
— Этот человек виновен, — молвил он, — но не за этот проступок он был осужден. Выберите суд; члены этого суда соберутся в одном из залов ратуши и решат судьбу виновного. Каков бы ни был приговор, он будет приведен в исполнение, но приговор должен быть вынесен непременно!
Любопытно, что накануне резни в тюрьмах один из тех, кого обвиняют в том, что он явился зачинщиком этой резни, держит с риском для жизни подобную речь!
Да, бывают в политике отклонения; пусть их объясняет, кто может!
Итак, это предложение умиротворило толпу. Четверть часа спустя Манюэлю доложили о том, что судьи от народа просят их принять; суд состоял из двадцати одного заседателя; все они вышли на балкон.
— Вы посылали этих людей? — обращаясь в толпу, спросил Манюэль.
Вместо ответа толпа захлопала в ладоши.
— Хорошо, — продолжал Манюэль, — раз судьи уже здесь, суд сейчас же и состоится.
Как он и обещал, он разместил заседателей в одном из залов ратуши.
Еле живой г-н де Босир появился перед этим импровизированным трибуналом; он попытался оправдываться; однако второе преступление было более очевидно, чем первое: по мнению народа, оно было гораздо серьезнее.
Кричать: «Да здравствует король!», когда король как предатель содержался под стражей в Тампле; кричать «Да здравствуют пруссаки!», в то время как они только что захватили Лонгви и находились всего в шестидесяти милях от Парижа; кричать: «Смерть нации!», когда нация захлебывалась криком на смертном одре — вот в чем заключалось ужасное преступление, заслуживавшее высшей меры наказания!
И суд постановил, что виновный не только заслуживает смертной казни, но, чтобы смерть его была позорнее, гильотина будет в отступление от закона заменена виселицей, и он будет повешен на той же площади, где совершил преступление.
Палач получил приказание поставить виселицу на том же эшафоте, где возвышался позорный столб.
Вид этой работы, а также уверенность в том, что преступник не убежит, потому что содержится под стражей у всех на виду, окончательно успокоили толпу.
Вот какое событие беспокоило Собрание, вот о чем мы говорили в конце одной из предыдущих глав.
На следующий день было воскресенье, и это явилось осложняющим обстоятельством; Собрание поняло, что дело идет к резне. Коммуна хотела выжить любой ценой: резня, то есть террор, была для этого вернейшим средством.
Собрание отступило перед принятым за два дня до этого решением: оно отменило свой декрет.
