Я знаю, что существует мнение, будто народный гнев возможно обуздать путем принятия крайних мер; однако как только будут развернуты силы для подчинения Собрания, как только в Париже воцарится террор, а его окрестности будут отрезаны и парализованы, возмущенная Франция поднимется и сама содрогнется от ужаса гражданской войны, разовьет эту мрачную энергию, праматерь добродетелей и преступлений, неизбежно губительную для тех, кто ее вызвал.

Спасение государства и счастье Вашего Величества тесно связаны; никакая сила не способна их разделить; жестокие страдания и непоправимые несчастья ожидают трон, если Вы сами не будете опираться на Конституцию и не обеспечите мир, который должен был бы установиться в результате Ваших усилий.

Таким образом, настроение умов, состояние дел, интересы политики, интересы Вашего Величества настоятельно требуют объединиться с законодательной властью и откликнуться на чаяния народа. Вы были жестоко обмануты, государь, когда Вам внушили необходимость удалиться от народа или проявить недоверие к легкоранимому народу. Пусть он увидит, что Вы полны решимости на деле одобрить Конституцию, с которой он связывает свои надежды на спасение, и очень скоро вы увидите, как умеет быть благодарен народ.

Поведением некоторых священнослужителей, послужившим поводом для проявления фанатизма недовольных, продиктован мудрый закон против смутьянов. Так пусть Ваше Величество его утвердит! Этого требуют общественное спокойствие и спасение священников; если этот закон не будет введен в действие, это приведет к повсеместному насилию.

Предпринимаемые нашими врагами попытки контрреволюционного переворота, волнения в столице, недовольство, вызванное поведением Вашей охраны, свидетельствовавшим о Вашем одобрении действий солдат, что следует из прокламации, истинно недальновидной при сложившихся обстоятельствах, а также местоположение Парижа, его близость к границам — все это потребовало создания военного лагеря в непосредственной близости от города; эта мера, поразившая все умы своей мудростью и своевременностью, также ждет одобрения Вашего Величества. Зачем же нужна отсрочка, порождающая лишь сожаление, если быстрота исполнения этого решения завоевала бы Вам всеобщие симпатии?! Ведь попытки, предпринимаемые штабом Национальной гвардии Парижа против этой меры, дают основание подозревать, что в этом замешано высшее руководство; разглагольствования некоторых озлобленных демагогов заставляют заподозрить их в связях с теми, кто заинтересован в отмене Конституции: и вот уже общественное мнение усматривает злой умысел во всех намерениях Вашего Величества. Еще немного, и народ с прискорбием вынужден будет признать, что его король — друг и соучастник заговорщиков!

Боже правый! Ужели Ты поразил слепотой сильных мира сего и они обречены на то, чтобы внимать лишь советам тех, кто влечет их в бездну?

Я знаю, что короли не любят сурового языка правды; знаю я также и то, что они понимают его, только когда революции становятся неизбежностью; но я уверен, что именно так мне следует говорить с Вашим Величеством: не только как гражданину, уважающему законы, но и как облеченному Вашим доверием министру, исполняющему свои обязанности; и я не знаю ничего, что могло бы мне помешать исполнить долг, как я его понимаю.

Действуя в том же духе, я готов повторить Вашему Величеству свои увещания о необходимости и целесообразности исполнить закон, предписывающий иметь в совете министров секретаря; появление такого закона говорит само за себя, так что исполнение его должно было бы последовать без промедлений, но важно употребить все средства на то, чтобы сохранить в обсуждениях столь необходимые мудрость и зрелость, а для несущих перед народом ответственность министров это — способ выражать свое мнение: если бы такой секретарь существовал, я не стал бы обращаться с письмом к Вашему Величеству.

Жизнь ничего не значит для того, кто превыше всего ставит долг; однако испытав счастье после его исполнения, единственное удовлетворение, которое такой человек испытывает, — доказать, что он его исполнил, сохранив верность народу: это его прямая обязанность как общественного деятеля. 10 июня 1792, IV год свободы».

Письмо только что было закончено; оно было написано на одном дыхании; в это самое время возвратились Серван, Клавьер и Ролан.

Госпожа Ролан в двух словах изложила трем товарищам свой план.

Письмо, которое было прочитано им троим, завтра услышат три других министра: Дюмурье, Лакост и Дюрантон.

Либо они его одобрят и присоединят свои подписи к подписи Ролана, либо они его отвергнут, и тогда Серван, Клавьер и Ролан одновременно подадут в отставку, объяснив ее нежеланием их коллег подписать письмо, выражающее, как им представляется, мнение всех честных французов.

После этого они передадут письмо в Национальное собрание, и тогда во Франции ни у кого не останется сомнений в причине выхода из совета трех министров-патриотов.

Письмо было прочитано трем друзьям, и они не захотели менять ни единого слова. Г-жа Ролан была для всех троих источником, в котором каждый из них черпал эликсир патриотизма.

На следующий день после того, как Ролан прочел письмо Дюмурье, Дюрантону и Лакосту, мнения разделились, Все трое одобрили идею, однако способ ее выражения вызвал споры; в конечном счете они отвергли письмо и сказали, что лучше отправиться к королю лично.

Таким образом они хотели уйти от ответа.

В тот вечер Ролан поставил под письмом свою подпись и отправил его королю.

Почти тотчас же Лакост вручил Ролану и Клавьеру приказ об их отставке.

Как и говорил Дюмурье, случай не замедлил представиться.

Правда и то, что король его не упустил.

На следующий день, как это и предусматривалось, письмо Редана было прочитано с трибуны в одно время с сообщением об отставке его и двух его коллег: Клавьера и Сервана.

Большинством голосов собрание решило, что трое отправленных в отставку министров имеют огромные заслуги перед отечеством.

Итак, война внутри страны была объявлена точно так же, как и за ее пределами.

Единственное, что удерживало Собрание от нанесения первых ударов, — желание узнать, как король отнесется к двум последним декретам.

В то время, как Собрание дружными аплодисментами вознаграждало трех министров за выход из совета и принимало решение об опубликовании и рассылке письма Ролана во все департаменты, на пороге Собрания появился Дюмурье, Все знали, что генерал храбр, но никто не подозревал, что он дерзок.

Едва узнав о том, что происходит, он отважно ринулся в бой, намереваясь взять быка за рога.

Предлогом для его присутствия в Собрании послужила замечательная докладная записка о состоянии наших вооруженных сил; будучи со вчерашнего дня военным министром, он сделал эту работу за одну ночь: это было обвинение Сервана, на самом деле относившееся скорее к де Граву и особенно к его предшественнику Нарбону.

Серван был министром всего десять или двенадцать дней.

Дюмурье чувствовал свою силу: он расстался с королем, заставив его поклясться сохранить верность данному слову относительно утверждения обоих декретов, и король не только подтвердил свое обещание, но и сообщил, что святые отцы, с которыми он советовался по этому поводу, дабы совесть его была спокойна, согласились с мнением Дюмурье.

И вот военный министр пошел прямо к трибуне и поднялся на нее под свист и неодобрительные крики присутствовавших. Оказавшись на трибуне, он с невозмутимым видом потребовал тишины. Ему было предоставлено слово в оглушительном грохоте. Наконец любопытство одержало верх над возмущением: все хотели услышать, что скажет Дюмурье, и потому постепенно успокоились.

— Господа! — обратился он к собравшимся. — Генерал Гувьон только что убит; Бог вознаградил его за смелость: он погиб в бою с врагами Франции; ему повезло! Он не видел наших разногласий! Я завидую его судьбе.