— Вы свысока относитесь к этим варварским законам и традициям. Но, предположим, вы попадете во Францию тринадцатого столетия и решите, что с рыцарством, старомодным и примитивным, нужно покончить. Нравится вам это или нет, но вы уничтожите их единственную этику, а то, что вы предложите взамен, покажется людям еще одним проявлением чуждого правления, которое их и так возмущает.

Лейтенант Фроменталь запротестовал:

— Эль-Глауи — истинный друг французов.

— Потому что дружба с французами — единственное, что позволяет ему сохранить власть. Он сделал свой выбор и знает, что должен следовать ему до конца. Я не обвиняю нашего хозяина в недостатке храбрости, сэр! Но мавританское рыцарство тоже умирает, поверьте. Если французы завтра уйдут, они оставят разрушенный миф — удивительное чудовище. Местным не нужны теории демократии. Им нужно предложить то, на чем теории основаны. А это, я убежден, христианская вера или нечто подобное. В обмен на их свободу вы предлагаете этим людям современную философию, по меньшей мере на триста лет опережающую их потребности.

Думаю, граф Отто отчасти выражал идеи того модного язычества, которое поставило на колени Веймар[660], но он происходил из прекрасного древнего южнонемецкого рода, и я потом никак не мог поверить, что он был причастен к этому преступлению. Его заинтересовало мнение Коли о Вагнере, которого мой друг называл «великим современным гением».

— Я хотел бы побеседовать с вашим русским князем, — сказал немец.

Я ответил ему, что, вполне вероятно, это желание исполнится. Коля мог как раз тогда направляться в Марокко, хотя нельзя было исключать, что Судьба забросила его и в какую-то иную, более удаленную область мусульманского мира.

— Вагнер — это будущее, — провозгласил граф Шмальц. — Что за совершенные, блистательные новшества! Все движется с такой невероятной точностью, словно тщательно подогнанные детали в сложной машине. Это — величайшая музыка двадцатого века. Штраус и Малер — просто путаники, которые отчаянно потчуют нас неблагозвучными пустяками, не давая существенных и возвышенных мелодий.

— Такой яркий свет, такая черная тень! — воскликнул Фроменталь. — О, эта вдохновенная вульгарность! — И он восхищенно расхохотался. Он воспринимал немецкую серьезность с традиционной французской подозрительностью. — Вы, как мне кажется, противник империализма.

Его отношение к графу Шмальцу было скорее вызывающим. Все мы знали, что у Шмальца семья в Восточной Африке и он собирался ее посетить после отъезда из Марракеша.

— Вы предпочли бы, мой дорогой граф, французское влияние или то варварство, которое существовало здесь до нашего прибытия?

— Не нужно сравнивать благотворный империализм с диким племенным строем, — заявил немец. — Я согласен, в первом случае возможен хотя бы намек на оппозицию, а во втором подобное просто невероятно. Но это не единственный выбор. Таково мое мнение.

— Вы думаете, старина, что слабая власть должна сама решать, с какой сильной властью она свяжет свою судьбу?

Мистер Уикс постоянно возвращался к любимой теме: большинство неевропейских стран, включая Америку, если им предоставить выбор, пожелают жить под защитой государственного флага Соединенного Королевства. Он воображал некий Пакс Британника, который воцарится на земном шаре с помощью гигантских дирижаблей, способствуя торговле и увеличивая богатство всех, кто решил присоединиться к великому Содружеству наций. Он рассматривал империю, созданную его страной, как ядро нового мирового порядка, при котором справедливость и мир станут доступными для всех. Я с восторгом выслушивал его оптимистические фантазии, но не мог понять, как они воплотятся в реальность, если не воззвать к силе Христа; однако мистер Уикс, вдобавок к прочим странностям характера, оказался сторонником старомодного и примитивного атеизма.

Другие гости (которые приезжали на пару недель и зачастую были всего лишь собирателями анекдотов, а экзотический опыт хотели использовать в своих послеобеденных беседах — им хватило бы его на десять или двадцать лет) выступали против того, что они называли социализмом мистера Уикса. На деле же он именовал себя синдикалистом и развивал мнения унылого нудиста Уильяма Морриса[661], который настаивал на том, что должен работать голым в оксфордской плотницкой лавке, подражая своему кумиру Блейку. Оба думали, что они могут построить Новый Иерусалим из бесконечных стихов, пользуясь палитрой художника и несколькими перьями из ласточкиного хвоста. Мистер Уикс не соглашался только с резким протестантизмом прерафаэлита, но снисходительно замечал, что Моррис просто родился слишком рано. Я так и вижу, как этот сумасшедший с могучим задом склоняется над беленым столом; огромные гениталии, которые сделали его настоящим Тарзаном для некой Джейн, легко и ровно покачиваются, пока стружки падают со стола — художник занят изготовлением нового буфета! Я не отрицаю заслуг Морриса как производителя мебели или как декоратора. Миссис Корнелиус не раз говорила, что ей нравились его обои; но они слишком дороги, даже у «Сандерсона»[662]. Г. К. Честертон[663] тоже был учеником этого добродушного викторианского мечтателя и развивал его взгляды в газете, которую сам основал. Я не видел ничего дурного в его идеях, как и в идеях мистера Уикса, но они были столь же сильно испорчены католицизмом, сколь идеи Уикса были испорчены вероотступничеством. В наши дни такие крупные мужчины становятся трансвеститами. Они никогда не удовлетворяются достигнутым.

Между службой у марокканского паши и у голливудского магната есть немало общего. Вы можете ждать и того, и другого в течение многих часов, иногда месяцев. Они меняют мнения чаще, чем нижнее белье, и неизменно удивляются, что вы не можете исполнить их мгновенные прихоти (обычно связанные с уничтожением всего сделанного ранее). Наниматель также обрушивает на вас большой, но неравномерный поток денег, лишая возможности строить долгосрочные планы и ставя работника в зависимость от воли хозяина. Он хочет, чтобы вы постоянно общались с ним, делались его задушевным другом, когда в три утра он пресытится своими новыми сексуальными завоеваниями. В иных случаях можно ожидать, что он пройдет мимо, даже не признав вас. Вы становитесь всего лишь тенью в лучах его тщеславия. Подобно его женщинам или мальчикам, вы — просто способ провести время. И все же, пока вы у него в фаворитах, он наделяет вас немалой властью. Вам достается значительная часть его влияния, хотя вы полезны и достойны привязанности не больше, чем хороший охотничий пес. Мой новый патрон был, надо признаться, несколько более терпимым к человеческим слабостям, чем многие другие тираны, а я так устал от пережитых испытаний, что очень быстро привык к изобилию, обретенному под покровительством паши. Я принимал как должное новообретенную власть и безопасность, которыми наслаждался при дворе — точно так же как в Голливуде. И в самом деле, когда я просыпался утром, стоял на балконе и смотрел на высокие пальмы, на мавританские крыши и зубчатые стены, на башни муэдзинов и горы, мне казалось, что я вернулся в Голливуд. Почему было не потратить несколько месяцев жизни на это замечательное предприятие? У меня не находилось особых причин торопиться обратно в Америку. Я пил шербет. Я читал книги. Что еще мне можно было делать?

Через несколько дней после прибытия я снова пристал с разговорами к мистеру Миксу. Теперь я положил руку на его объектив и шутливо предупредил, что буду делать это каждый раз, когда его вижу, если он не явится тем же вечером в мой номер в отеле «Трансатлантик». Он согласился быстро и легко, как мальчик, не привыкший высказывать собственное мнение.

— Я буду. А теперь позволь мне уйти, Макс.

Но он выглядел расстроенным и явно не хотел соглашаться. Он казался усталым, почти измученным и думал о чем-то своем. В первые дни я получил помещение в резиденции паши — в одном из нескольких небольших зданий, примыкавших ко двору, где размещались почетные гости или высокопоставленные должностные лица. Все эти постройки были из одинакового оранжево-розового камня, с зелеными плиточными крышами; окна их выходили только во внутренний двор, как в любом здании в той части Марракеша, которую называли мединой, то есть Старым городом. Новые французские администраторы и торговцы возводили для себя прекрасные особняки за окружавшей медину стеной. Некоторые из построек, если забыть о цвете, могли украсить любую провинциальную улочку — от Брюсселя до Барселоны. Помимо коммерческого чутья, империализм еще склонен к банальности.