— Мой дорогой друг. Как же вам удалось попасть в Каир? Я слышал, что вы были в Соединенных Штатах. Между прочим, — добавил он, понизив голос, — никаких воспоминаний, ага? Я здесь как бы по секрету. Что?
Естественно, я уважал его инкогнито и просто представил его Малкольму Квелчу как старого знакомого, еще с армейской службы на Дону. Извинившись и сказав, что приглашен на ужин, Най справился о миссис Корнелиус и был явно взволнован, узнав, что она тоже в Каире. Я говорил мало и осторожно. Майор настоял, что закажет нам еще по паре коктейлей (стюард после его появления стал гораздо благосклоннее), и добавил, что пришлет сообщение в мой отель. Мы встретимся снова, как только он разберется со своим поручением. Майор едва успел вернуться из Индии, как его отправили сюда, и он все еще оставался кем-то вроде новичка. Естественно, я понял, что он работает на правительство, и не расспрашивал о подробностях. Я заметил, что миссис Корнелиус будет рада узнать, что он в Каире. Майор, однако, словно бы не разделял моей уверенности.
Когда майор Най отправился по своим делам, Малкольм Квелч предложил еще раз посетить «Кривую дорожку». Я согласился вернуться с ним в клуб, но, поскольку все еще чувствовал себя неловко, подумал, что с радостью оставил бы его там, а сам отправился бы в экипаже в отель. Когда коляска со складным верхом под слабый, невнятный шум везла нас по прохладным полночным улицам Каира, Квелч бормотал, что его брат рассказывал о «некоторой склонности к la neige». Я с небольшим удивлением признал: у ценителя может выработаться вкус к определенным препаратам.
Я никак не ожидал, что этот довольно-таки чопорный человек использует жаргонное название наркотика. Профессор сказал мне, что он не одобряет кокаин и сам ни разу его не употреблял, зато стал неравнодушен к морфию, когда лежал после ранения в военной больнице Аддис-Абебы. Он сражался с самим Эль-оуренсом[387]. И офицерский чин получил по тем же причинам, что и Лоуренс, — из-за прекрасного знания обычаев и языка бедуинов. Лоуренс был великим человеком, который романтизировал свою жизнь до того, что поверил в легенду.
— Мне кажется, это довольно распространенное заблуждение. Он романтизирует и свою смерть, если выпадет случай. Вы, конечно, читали его книги.
Это сомнительное удовольствие мне еще только предстояло. Я полностью за секс. Но сексуальные излишества вместе с чрезмерным филосемитизмом, боюсь, не соответствуют моему старомодному вкусу[388]. А теперь, конечно, это — единая валюта телевидения! Не имея желания вспоминать о тех жарких, жестоких днях, я не пошел смотреть «биографический фильм»[389]. Некоторые более поздние произведения «Пустынного налетчика» посвящены Англии, но именно пустыня вдохновляла его по-настоящему. В глубине души он остался туберкулезным мальчиком-гомосексуалистом из центральных графств и умер, конечно, раньше, чем я прибыл в Англию. Или, по крайней мере, ходили разговоры о дорожном происшествии. В Мексике, я думаю. Возможно, он действительно хотел сохранить анонимность. Конечно, Малкольм Квелч утверждал, что у него был хорошо известный тип влечения — стараясь избегать эмоциональных связей, он занимался сексом только с безымянными партнерами.
— Но, в любом случае, чувства у него были довольно сильные.
Публикация ранних произведений Лоуренса о шахтерской жизни это доказала. Я не ханжа и всегда готов воздать должное даже самому непривычному искусству. Но все согласятся, что есть явные различия между указующим перстом истины и вульгаризацией простой порнографии!
«Кривая дорожка», теперь более знакомая, казалась уже не столь непривлекательной, особенно после того, как один из друзей Квелча предложил мне мундштук слоновой кости с goza — трубкой с охлажденным водой гашишем. Как правило, я с подозрением относился к наркотикам, но посчитал, что могу расслабиться в этой компании: несмотря на декадентские склонности, она была значительно более терпимой, радушной и культурной, чем общество, которым я недавно наслаждался в «Савое». Я купил немного первоклассного neige у симпатичной молодой женщины в синем шелковом платье «чарльстон»; ее модная стрижка под мальчика напоминала традиционные прически египетских мертвецов. Бледно-зеленая косметика усиливала впечатление, что служанка какого-то покойного царя взяла выходной, чтобы продавать кокаин в европейском ночном клубе. Кроме нескольких длинноволосых мальчиков в чрезмерно свободных пиджачных костюмах (некоторые носили серьги и красились), местных здесь нашлось немного. Даже официанты были греками из Александрии, или, по крайней мере, так все они утверждали. Кровь настолько перемешалась в городах, что невозможно отличить одну расу от другой — остается лишь верить на слово. И люди еще думают, что южноафриканское правительство безумно!
Возраставшая привлекательность «Кривой дорожки» напомнила мне, как легко и с каким ущербом для себя я превратился в богемного петербуржца, и потому, призвав на помощь свою обычную внутреннюю дисциплину, я оставил Квелча в обществе трансвестита, очевидно, старого друга, и поехал в коляске в наш отель. На полпути у меня попросили бакшиш[390] за определенные услуги — несколько маленьких мальчиков, группа молодых людей, две шлюхи и мой возница сопровождали свои предложения выразительными жестами. Я отверг всех остальных, но позволил мальчикам сесть в экипаж и немного подвез их по безвкусным улицам района Васа’а, который даже в тот час был ярко освещен масляными лампами из цветного стекла, электрическими фонарями, керосинками и свечами. Каждая лачуга обещала радости рая и искушения ада. Женщины из всех европейских стран красочно расхваливали свои прелести и таланты, в то время как негры-сутенеры, греческие «защитники» и итальянские capos[391] шепотом рассказывали о невыразимых наслаждениях; я пьянел от запаха духов, я терял рассудок от волнения, и все же было ясно, что обещанные наслаждения могут принести только неутолимый голод. Я познал этот голод в Одессе; потом в Киеве и в Константинополе. Но здесь он стал сильнее, чем прежде. Я ощущал мягкость уступчивой плоти; плоти, которая никогда не противилась, никогда не возражала; плоти, у которой не было морали — только цена; плоти, которая могла спокойно принять такие требования, какие не осмеливаются предъявлять даже самым верным и надежным возлюбленным. И мне казалось, что где-то слышался дикий, порочный свист кнута; кнута, который держал в руках я сам; кнута, который терзал меня. Моя плоть стала безымянной, и всю мою вселенную заполнила боль, похоть, еще большая боль и томительное, ужасное удовлетворение.
— Они слишком уж тшасто пользуют свои тшортовы кнуты, — сказала миссис Корнелиус следующим утром, когда мы встретились в столовой за завтраком.
За большими окнами с сетчатыми занавесками виднелись дивные зеленые сады и извозчичьи кареты. Площадь Эзбекия располагалась в самом центре европейского квартала.
— Из-за этого хотшется гулять повсюду, так, Иван?
Они с Симэном в тот вечер ходили в ресторан с местным представителем Голдфиша. Египетский рынок очень быстро развивался. Сэр Рэнальф Ститон, кузен паши Сторрса, настоящего хозяина Египта, стал теперь основным агентом ведущих британских, французских и американских студий. Он также работал как независимый продюсер, главным образом, сообщил он миссис Корнелиус, для туристического рынка в Каире и Порт-Саиде.
— Он стшитает себя обытшным грубым йоркширцем, которому не по нраву ходить вокруг да около, — сказала она, приканчивая яичницу-глазунью, — но говорит он как шикарный богатей, которому нужно найти работу, а не дворецкого, голосующего за лейбористов и желающего, штоб ему зарплату за десять лет выплатили. В обтшем, он нам сказанул, тшто Каир — место выгодное и знатное. Все щас тащутся от Тутанхамона. Тут можно сделать много бабок. Но тут много и такого, тшто он называет нежелательным. Жулики и все протшее. Так тшто придерживай свой тшортов бумажник, Иван. Ты первым можешь попасться на удочку, и потом позора не оберешься.
