«Неудачи, кажется, только тебя и ищут», – говорят мне. Но я ведь не подставляю им свою голову!..

Я вышел из дому пораньше, намереваясь продать свои наручные часы.

Когда ты оказываешься в таком положении, что тебе приходится продавать личные вещи, невольно испытываешь горькое чувство поражения в жизненной борьбе. Не знаю, как вы, по я в эти моменты физически ощущаю тяжесть невзгод, а сама вещь, которую я намереваюсь продать, мне кажется вопиет о моем позоре. И сегодня часы на руке моей висели пудовой гирей.

Позавчера у меня собрались гости, мы выпивали, закусывали и вели очень острые споры на довольно отвлеченные темы – политический климат Турции, или что собой представляет турецкий гражданин.

Гости иногда прерывали споры, чтобы отдать должное новому блюду, которое подавалось к столу, восхваляли кулинарное мастерство хозяйки, почтительно повторяя: «Восхитительно… Превосходно получилось… Благодарим…» Затем снова пускались в рассуждения о том, как отобразить в нашей литературе характер современного человека, нашу действительность. А меня в это время терзал вопрос… как и кому я завтра продам свои часы. Я подумал, а что если сейчас снять их с руки и крикнуть гостям: «Я хочу продать свои часы, кто хочет купить?» Мне почему-то показалось это очень смешным, и я громко засмеялся. Вероятно, мой смех в тот момент, когда один из гостей говорил о турецкой действительности, подкрепляя свои мысли статистическими выкладками, прозвучал для него обидно, и он сказал:

– Вот вы смеетесь, а тем не менее… Наша интеллигенция только сейчас начала понимать значение статистики… Без статистики нельзя оценить реальное положение в стране…

А я смеялся не над статистикой и тем более не над горькой действительностью нашей родины. Чтобы выйти из неловкого положения, я сделал серьезное лицо и начал слушать научные споры. Но незаметно для себя снова переключился на свои заботы. Меня прервал обращенный ко мне голос:

– Хасан-бей, а что вы думаете по этому поводу?

– Очень правильно… Я разделяю ваше мнение… – И схватил бутылку со стола, чтобы разлить водку в опустевшие рюмки. Так я отвлек от себя внимание.

Полагаю, вы поймете, в каком состоянии на следующее утро я пошел продавать свои часы. Выйдя из дома, я вскочил в автобус, затем пересел на паром и после этого еще долго, долго шел пешком… Куда я пойду, кому продам часы? Я не осмелюсь предложить их товарищу или знакомому. Подобно тому как существует рынок зерна, хлопка или золота, есть и рынок, где товар – человеческое достоинство. На этом рынке цену человеку определяют его друзья и знакомые. И если нужда заставляет человека продавать личные вещи, то его цена на рынке моральных ценностей падает. Даже друзья будут стесняться приходить к нему в гости.

Я шел и шел по многолюдным проспектам огромного города, нес часы, которые становились все тяжелее, и наконец остался один-одинешенек; по мере того как росла тяжесть часов, я терял свой вес. Я очень удивился, что раньше, целых два года, не ощущал пх на своей руке.

Мне пришло в голову сходить на так называемую барахолку. Только обойдя ее несколько раз, я увидел старьевщика, который торговал всевозможными старыми вазами, тарелками, часами, вилками, ножами. Я снял часы и протянул ему:

– Вот, купите?

Осмотрев часы снаружи и внутри, он с безразличным видом вернул мне их обратно.

– Сколько? – спросил он.

Два года назад я купил их за двести лир. Но человек таким тоном промолвил «сколько?», что я ответил:

– Отдам за пятьдесят…

Старьевщик, не раскрывая рта, промычал что-то непонятное и усмехнулся:

– Двадцать…

Только я хотел сказать «Ну давай!», как сзади кто-то подошел ко мне и положил руку на плечо. Я обернулся и увидел одного из вчерашних гостей, которые так горячо спорили о турецкой действительности… Я смутился и торопливо поздоровался с ним.

– Здравствуй, – ответил он, – что ты здесь делаешь? В это время старьевщик сказал:

– Отдашь за двадцать лир? Они не стоят и этой цены.

– Нет-нет, я не продаю, – ответил я.

– Не продаешь, так проваливай!.. Шутить изволили, господин!

Мы повернулись и пошли.

– Проходил мимо, – говорю я приятелю, – и купил у часовщика вот это за пятьдесят лир… Хотел узнать действительную их цену и показал старьевщику…

Товарищ, не придав значения моим словам, проговорил:

– Вчера было очень интересно. Хорошо бы снова собраться как-нибудь вечером…

– Прекрасно… – поддержал я.

Попрощавшись с ним, я еще долго до изнеможения бродил по городу. Решил не продавать часы.

По дороге домой меня опять постигла неудача. Я сел в автобус. Вслед за мной вошел человек. Не успев расположиться на Сиденье, он кивнул на мои часы и спросил:

– Простите, сударь, сколько на ваших?

– Четверть седьмого, – ответил я.

– Неверно! – отрезал он, да так резко, будто не он только что вежливо спрашивал о времени.

Я обернулся к нему – напыщенный, дородный, с тройным подбородком субъект, он свысока смотрел на меня… Я опять, на этот раз внимательно, посмотрел на свои часы: действительно, я неверно ответил ему.

– Восемнадцать минут седьмого… – поправился я.

– Опять неверно… – сказал он.

Я молча повернулся к нему спиной. Но человека это не смутило.

– Я увидел, что часы у вас идут неверно, и нарочно спросил.

– Неверно? А вам-то что за дело?

– Как что за дело? Я – гражданин.

Прокричав несколько раз подряд «я – гражданин» так, будто «я – генеральный директор» пли «я – министр», он постучал по стеклу своих часов пальцем и продолжал:

– У меня есть часы, есть, но я нарочно спросил… Смотрите, смотрите сюда – сейчас двадцать пять седьмого. Ваши отстают на целых семь минут. Поставьте ваши…

Я не произнес ни звука.

– Поставьте ваши часы, сударь… они отстают на семь минут… – угрожающе настаивал он.

– Ну и пусть мои часы отстают на семь минут, – спокойно ответил я.

– Но ведь так нельзя… Нельзя!

Чтобы отделаться от него, я протиснулся на несколько шагов вперед. Он кричал мне вслед:

– Ты что убегаешь? Передвинь стрелки!..