— Хороший вопрос, — послышался голос Дона.

Незнакомец обнял ее крепче, замер, выждал несколько секунд, недоуменно покачал головой, перевел взгляд на вышедшего из подъезда Дона. Дернулся, словно собираясь бежать, но не сумел двинуться с места. Неужели своим падением она, как гвоздик в дерево, вбила его в небо?

Тяжелый взгляд незнакомца не отрывался от приближающегося Дона.

— Останься, — попросил тот, лучезарно улыбаясь, — я сам верну все, что она задолжала.

Очередная бессонная ночь?

Вилла подошла к окну. Все так же, как вчера: мост, фонари, облака, ползущие белой ватой по небу. Никаких изменений, за исключением незначительных: ссадины на ее руках и сломанные ногти, которые послужили зарубкой на памяти.

Падение, незнакомец с молочного кофе глазами и Дон.

А потом?

Воспоминания обрывались.

Вилла прошлась по притихшему дому, не зажигая свет. Комната, в которой живет Чуп, дверь закрыта. Комната, которая всегда закрыта. Гостиная, пугающая габаритами и пустотой, где поселилось эхо. Две смежные комнаты, в одной из которых жил Дон. Кухня с железным столом по центру, длинными лавками и недавно обосновавшимся запахом кофе.

Изъеденные молью ковры заговорщически скрадывали шаги, камин, успевший соскучиться по жарким объятиям пламени, с удовольствием подставил свой бок под уставшую от сна спину. Не одни сумерки окутывал сон, иначе бы спина не ныла, и ноги не радовались недолгой прогулке.

— Вилла?

Она смотрела в пустоту перед собой, пока перед взором не возникли ноги.

— Ты… — Он присел на корточки, хотел, как часто позволял себе, провести ладонью по щеке, но она отвела голову. — Я…

Она не понимала, что плачет, пока он не сказал:

— Я не могу видеть твои слезы.

И пока, вопреки сопротивлению, не повернул ее лицо к себе и не вытер слезы холодными ладонями. И пока не потянулся к ней как будто бы в поцелуе и не дернулся как от прокаженной. Отвернулся, отошел к окну.

Он не может видеть ее слезы, а она вовсе не хочет плакать. Это слабость, это недостойно даже обычной корри и тем более той, которая хотела стать легал. Но она никогда не была сильной, и воля ее что безволие — легко подавить любому.

Он не мог дышать, уже нет. Но она слышала его дыхание или ей так казалось? Ей как-то много кажется в последнее время, в какой-то момент даже вообразилось, что она — нечто значимое.

Война, застывшая на горизонте. Отец, вдруг вспомнивший об отцовском долге. Лучший и самый любимый друг, который и после смерти нашел возможность быть рядом. Адэр, с которым у них взаимное притяжение, настолько сильное, что условности посылаются к черту, и даже после всего, что он сделал, она думает о нем.

Но ничего этого нет, не так ли?

— Я не могу тебя отпустить… — Голос Дона звучал как сухая ветка, на которую наступил неопытный охотник. — И не могу ничего сделать со своей сутью. Контролировать, подавлять, принуждать чарами, запугивать — я готов на все, чтобы ты осталась. Я знаю, ты быстро скидываешь морок, — смешок, — но все равно к нему прибегаю. Ты поняла, да? Опять вспомнила?

Молчание Виллы послужило ответом.

— Я снова хочу это сделать. День, два, пока ты будешь со мной, пусть даже спящая… Смотреть, как разметались твои волосы на подушке и сожалеть, что я не могу лечь рядом, не могу пропустить пряди сквозь пальцы и ловить губами золотистые всполохи. Следить за твоим дыханием и знать, что разделить его с тобой не сумею, что когда-нибудь другой, кто-то другой так же глубоко и сонно будет дышать у тебя под боком… Ловить едва различимый стон, и мечтать хоть раз оказаться в твоем сне, потому что хотя бы там, возможно, я мог быть… по-настоящему быть с тобой, а не рядом.

Вилла повернула голову. Фонари, жалобно вскрикнув, позволили тьме обнять Дона. Ласково, умиротворенно, так, как она обнимала его. Мелькнуло чувство, эхом отдающее ревностью, но это глупо, ревновать того, кого нет — к той, которой не существует.

— Ты не принадлежишь мне.

Слова, простые слова, ударили хлестко.

Она не принадлежит ему. Он принадлежит смерти, или и есть смерть… Но для нее останется, как и раньше, Доном.

А она для него?

Пожалуй, и прежде догадывалась, что видел в ней не только приятеля. Даже когда бросал очередную пассию и находил новую. Даже когда смеялся, что из-за ее ревности и обостренного чувства собственности Вилла никогда не будет ни с кем связана. И даже когда застал ее целующейся с соседским мальчишкой и посоветовал наиграться в куклы, пока не стала куклой кому-то другому.

Зеленый город, который их познакомил, откроется только для одного. А второй…

Она подошла к Дону, всматриваясь, как в первый раз, в унылую улицу. Город, где жители — демоны и бестелесные, а развлечение — отрывать лепестки у ромашек. Город, в котором нет места для слабости, потому что это бесполезная ноша, мозоль на пятке. Когда-нибудь Дону надоест, и она превратится для него в камень, и он избавится от нее, как избавился Адэр.

Она не принадлежит ему.

Это просто детская влюбленность и еще невозможность перенести ее в реальность, потому что кто-то давно у одного из них эту реальность отнял. Или у них двоих? А если бы нет? Если бы они, как прежде, были живы… оба?

Рука Виллы потянулась к плечу Дона, прошлась вдоль спины, переместилась на грудь под его изумленным взглядом, взметнулась к распахнутому вороту синей рубахи, и вверх — от подбородка, по скулам, к глазам притаившегося хищника. Сузившиеся зрачки и что-то первобытное, безудержное, онемевшее под желто-коричневой радужкой ягуара.

Вилла приподнялась на цыпочках и, вооружившись отмазкой, что клин клином вышибают, прикоснулась к губам Дона. Они не были холодными, или стали горячими от ее губ? Жаркими, требовательно-поглощающими, изголодавшимися…

Дыхание сбилось, объятия Дона кружили голову сильнее морока, но не сон нагоняли, а пробуждение. Как будто так и должно быть. Он. Она. Вместе. Желание отгоняло наивное детство. Не друг осыпает лицо поцелуями, не друг зарывается лицом в волосы и имитирует дыхание, впитывая ее запах, оставляя свой запах на ней. Не друг позволяет своей руке сладкой змейкой сползти по ее шее.

Мужчина.

Но стон разрывает темноту и жар плоти, а когда открываешь глаза, понимаешь, соскальзывая на слабеющих ногах, на пол, что ты одна. Твой мужчина рассыпался пазлами и пронесся смерчем над сонным городом.

Никогда, как бы ты не хотела, он не станет прежним, и максимум, что у вас есть — общее детство.

Поднимаешься и смотришь в окно, и стираешь глупые слезы. Он предал тебя, и ты ответишь ему тем же. Вся эта сцена продумана до мелочей, и, казалось бы, имеешь право платить той же монетой, но тошнота не проходит и все, что попадается под руку, отлетает в сторону.

Ты слышишь зов вчерашнего незнакомца. Да, слышишь, и спускаешься впервые по искореженной лестнице. Второй этаж, первый. Не держишься за перила — падение не беспокоит. Ты и так падаешь низко, так низко, что тебя выворачивает наизнанку. Хотя, казалось бы, какая вина? Ты — пленница и просто не терпишь ограничения воли.

Выйти из дома нельзя — нет, но гулять по нему можно. Ты не делаешь ничего плохого, освобождая того, кто вчера тебя спас, а сегодня томится в заточении. И где-то мечется мысль, что Дон не позволил бы тебе умереть, он слышал твой крик и был рядом. А не пришел потому, что ловил на живца — кажется, так говорится?

Нет, умереть не позволил бы, хотя Чуп и мечтал для него о мертвой подружке, а демоны намекали, что у тебя и жизни не так много времени. Да, логично, если бок о бок со смертью.

Ржавый засов неохотно поддается, число сломанных ногтей увеличивается на два, но тебя красота не волнует. Когда-то мечтала быть привлекательной, а сейчас мало что привлекало.

— Я не могу телепортироваться, — говорит незнакомец, — он выжал мои силы.

И ты подходишь к нему, опускаешься на колени и позволяешь обнять себя. Крепко, до боли в каждой клеточке тела. Каково это, продлевать жизнь обреченному? Странно, чувствуешь себя убийцей.