— Придётся посканировать кадетишку всеми доступными методами. Он обязательно раскроется. Надо лишь нащупать тёмную струнку и зацепить. Пусть мальчик сыграет свою новогоднюю роль, а потом…

Она мечтательно завела глаза:

— Я лично прикончу эту тварь.

Генеральский бас озабоченно гудел в трубку: — Все вокруг помешались на этом Царевиче! Замучили парня. С телевидения звонят, из журналов факсимилируют. Михалков-сын чуть не фильм о нашем Иванушке задумал снимать, понимаешь! Не ровён час загордится парнишка. Какой из него офицер получится?

— Что поделать, если твой Царевич такой замечательный, — усмехнулся собеседник.

— Да ничего в нём особенного, Куприяныч! — возразил генерал Еропкин. — Просто сила воли. Да ещё желание быть лучшим среди сверстников. Нормальное офицерское рвение.

— Слушай, Петрович, у тебя таракашки, случайно, не завелись в телефонной трубке? — вдруг молвил тот, кого назвали Куприянычем. — Кажется, сверчок потрескивает.

— Знаешь, Куприяныч, ты свои чекистские штучки бросай, — недовольно пробурчал Еропкин. — Я тебе о деле говорю. Нечего, понимаешь, Ваньку захваливать. Он и так считает, что умнее всех в училище!

— Но ведь это правда, — спокойно возразил собеседник. — Мальчик по-своему гениален, надо признать. Несовершеннолетний интеллектуал с кулаками — такое не часто встречается.

Начальник училища оглушительно фыркнул в трубку:

— В-вот, понимаешь, придумал! Да если хочешь знать, главное в Иване — не мозги и не хорошая физическая форма.

— Что же?

— А я тебе скажу. Прости за громкое слово: честь. Да! Простая кадетская гордость за училище. И желание быть блестящим офицером, потом генералом, да хоть маршалом — кем угодно! Знаешь ли ты, что Царевич никогда не врёт?

— Гм? Для будущего разведчика не совсем подходящий принцип.

— Зато для боевого офицера в самый раз. Вот послушай, что мне воспитатель третьей роты рассказывал. У них теперь всё устроено по принципам. Не врать даже в мелочах. Не позволять никому оскорблять училище, армию и Отечество.

— Да ты что? С ума сойти.

— Сначала просто играли в царское офицерство, называли друг друга «Ваше благородие», ну и прочая хохлома. А сейчас пошло всерьёз: честь мундира, самодисциплина, хладнокровие. Не поверишь, Куприяныч, теперь боюсь, как бы дуэли не начались в училище!

— Эге, брат! Хорошо бы такая «хохлома» и по другим кадетским корпусам распространилась. Скорей бы. Ну теперь смотри: кто придумал играть в царских офицеров? Царицын. А ты ещё спрашиваешь, почему все восторгаются твоим Царевичем.

— Такое ощущение, что у него внутри сидит что-то генетическое. Наверное, от отца передалось. Понимаешь, внутреннее достоинство. Даже наказывать его неловко, хоть и поделом бывает. Будто принц какой-то. Знаешь, Куприяныч, я что думаю, тяжело нашему Ване придётся. Если в один прекрасный день парень возомнит себя лучше других…

— А ну стоп, — сказала Сарра Цельс, оборачиваясь к оператору прослушки, — перемотайте немного назад. Что-то я последнюю фразочку не расслышала…

Под конец ноября навалило снегу. Кремлёвский холм царственно выбелило, залепило небесной крупой каменные красные стены, и вдруг стало похоже на прежний белокаменный град.

Будто в сказке ходили по Пожару иностранцы в покупных ушанках, притихшие от несказанной, почти инопланетной красоты соборов. Глаза, отвыкшие от чистоты, купались в струящейся радости белого камня, седого серебра и купольного жара, горящего сквозь тончайшую скань заснеженных веточек.

Многим казалось, что уже после смерти проходят они по Соборной площади, озолачиваемые сверху рассеянными озёрами сусального солнца, осыпаемые медленным звоном снежинок, а кому-то странно так думалось, что и не жили никогда прежде, а так, суетились только, не ведая ни правды, ни радости Божьей.

А когда стемнело, выяснилось, что дорожные службы опять прозевали зиму. Подкралась, как всегда, внезапно и вывалила на Москву мыльную пену из поднебесного корыта. Улицы покорно стали, утопая в бензиновом чаду. Продрогший за долгую осень Достоевский у библиотеки наконец получил белый меховой воротник, а стеклянный купол старого, замшелого университетского корпуса на Моховой улице, казалось, намеревался обрушиться под тяжестью снежной шапки.

Легко бежалось по заснеженным тротуарам по щиколотку в мягком снежке. «Куда я мчусь?» — одёрнул себя кадет. Сегодня и завтра — законная увольнительная по случаю дня рождения.

В эти два дня любой суворовец имеет право и с девушкой встретиться (если таковая имеется), а если пока нет, как у большинства ребят с курса, то — пожалуйста, ходи в кино, ешь мороженое, отдыхай как душе угодно! Многие едут домой, к родителям. Ване некуда было ехать: мама была далеко, в Ростове-на-Дону. А папа… и того дальше… почти на том свете.

Тряхнул головой. Если думки привяжутся — плохо. Будешь вспоминать отца каждую минуту: как он там, без сознания, на аппарате искусственного дыхания. Эти мысли доставали Ивана всюду: и на уроке, и на плацу, и во сне, даже на тренировке по самбо. Он научился отгонять от себя эти мысли, знал: помочь папе своими волнениями он не может.

Иван должен просто учиться, чтобы мама знала: хотя бы у Вани всё нормально.

Поэтому, когда в сентябре кадет Царицын попался на самоволке, было особенно страшно, что выгонят из училища. Мама бы этого не пережила. В госпитале сказали, что отцу можно отключать аппарат искусственного дыхания, потому что шансов выжить — никаких. Дескать, у них во всём Ростове нет ни одного нейрохирурга, способного сделать такую сложную операцию. А из столицы, из госпиталя Бурденко, ради простого лётчика никто не приедет. Ваня с досадой пнул ботинком ледышку.

Мама упросила не отключать аппарат ещё неделю, бросилась в Москву. За неделю продала квартиру в Балашихе, ту самую, где прошло Ванино детство, и начала искать врачей, готовых за деньги поехать в Ростов. Каким-то чудом нашла удивительного человека по имени Глеб, который лет десять назад работал в знаменитой швейцарской клинике профессора Десенбриака (Ваня почему-то намертво запомнил фамилию). Глеб согласился слетать в Ростов и сделал отцу операцию.

Мама перебралась в Ростов, сняла там комнату и каждый день ходила к бате. Собиралась увезти его в Москву, но врачи не разрешали, опасаясь ухудшения. И мама жила в Ростове уже больше года.

Ванька закинул голову и грустно улыбнулся рыжим фонарям. Завтра у Ваньки шестнадцатый день рождения!

Да, мама крепко натерпелась, пока была беременна Ваней. Чудом в живых осталась. Отец служил в 368-м штурмовом авиаполку, летал на «СУ-25», кидал фугасы на укрепления «духов» в горах. Мама жила в городке лётчиков. «Сильная была и глупая», — вспоминала мама, рассказывая Ване о том, что в городке часто отключали воду и приходилось носить вёдра от колонки в конец улицы. После очередного марш-броска по воду мама почувствовала себя плохо — её увезли в городскую больницу и начали делать уколы, чтобы Ваня не родился раньше времени. Полежала мамочка всего пару дней, и тут такое началось!

Был июнь 199… года. Рано утром, ещё до врачебного обхода, на улице затрещало, точно новогодние петарды забахали. Снизу кто-то завизжал, и тут начали страшно топать по этажам. Потом ворвались сытые, бодрые горцы в новеньком камуфляже, начали палить в потолок. Это были абреки «безумного Шамиля», геройски захватившие в плен больных и беременных.

В тот день о существовании больницы в пыльном южном городе узнал весь мир.

Вместе с другими, мама оказалась в заложниках и мужественно пережила двое суток в захваченном корпусе. К счастью, никто не донёс «духам», что она — жена лётчика. Иначе — мгновенная казнь.